Через пару недель после нашего вселения в гостиницу к папе обратилась администрация с просьбой переехать в другой номер, попроще. Ожидался приезд какого-то руководящего товарища, его было решено поселить наш "люкс".
Мы переехали, приехал этот руководитель.
Оказалось, что он назначен в заместители к папе. Администрация и сам заместитель были несколько сконфужены, папа же отнёсся к этому с юмором. Возвращаться в старый номер мы не стали, так как вот-вот должны были переехать в наш новый дом. Под конец нашего проживания в гостинице произошла со мной неприятность, которая могла бы оказаться крупной для всех нас, но все обошлось.
Во время одного из походов в хлебный магазин, я потерял все три карточки на хлеб. Ведь тогда продукты отпускались только по карточкам. Без карточек ничего нельзя было купить. Были, в больших городах, так называемые, коммерческие магазины, где продукты продавались свободно, но по заоблачным ценам. Ни в Усть-Нарве, ни даже в Нарве таких магазинов не водилось. Карточки выдавались на каждый месяц, и мы до конца текущего месяца остались без хлеба. Когда я вечером сообщил об этом папе, первым делом, получил от него затрещину. Хорошо, что это был конец месяца. Папа решил как-то этот вопрос в ОРСе - отделе рабочего снабжения, который занимался продовольственным обеспечением сотрудников строительства, что-то там он получил вместо карточек. Но пару дней мы просидели без хлеба.
Если такое случалось в Питере в блокаду, люди были обречены. Да и нам в войну пришлось бы туго без хлеба. Но в 1947 году все было уже несколько проще. А с 1 января 1948 года карточки были отменены.
Вскоре папе потребовалось ехать в Таллин. Там на заводе "Двигатель", который тоже отошёл к Средмашу, от их монтажной конторы был участок. Так как нас ему не на кого было оставить, мы поехали с ним. Ехали мы все на том же "козле". Правда, за рулём был не Шмидтс, а какой-то другой солдат. У Шмидтса были проблемы с правами, они у него были ещё фашистские. По Усть-Нарве он мог ещё с ними ездить, в Таллине же это могли неправильно понять.
Снова проехали мимо Синимяэ, снова увидели это напоминание о недавней войне. Мы ехали по Эстонии и смотрели во все глаза. Все было непривычно. Маленькие аккуратные городки, обилие цветов около домов. Поля с лежащими на них огромными валунами, некоторые побольше нашего "козла". Валуны поменьше собраны в своеобразные альпийские горки посреди полей, иногда довольно высокие. На некоторых горках даже растут молодые берёзки. Хутора с амбарами, искусно сложенными из этих же валунов.
Таллин тоже произвёл на нас впечатление. Он разительно отличался от всех виденных нами ранее наших советских городов. Узкие улочки, вымощенные булыжником, дома непривычной архитектуры с крутыми черепичными крышами, чистота улиц. Древние башенки в начале центральной улицы Виру.
Незнакомая речь на улицах, вывески, написанные латинскими буквами. Башня "Длинный Герман", возвышающаяся над Вышгородом.
Позеленевшая медь шпилей эстонских кирок. Высоченная церковь Олевисте, силуэт её был знаком нам по этикеткам на банках эстонских килек.
Трубочисты в черных мундирах с блестящими пуговицами, в черных цилиндрах и тросами с металлическими ёршиками через плечо.
Мы почувствовали себя чуть ли не за границей. Очень понравились нам фигурки животных из марципана в таллинских кондитерских магазинах. И внешне, и на вкус.
Попадались развалины разрушенных домов. Больше их было в центре. Ночью 20 апреля 1944 года наша авиация совершила налёт на центр Таллина, где были расположены увеселительные заведения, в которых немецкие офицеры отмечали день рождения обожаемого фюрера. Был разрушен знаменитый ресторан "Золотой лев", а заодно, и вторая по величине церковь Нигулистэ - Св. Николая.
Очень много в Таллине было наших моряков. Позже, учась в училище, я узнал, что на Таллин базировалась Восточно-Балтийская флотилия нашего Краснознамённого Балтфлота. Произвёл на нас впечатление и памятник "Русалке" эстонского скульптора Адамсона. Он же и автор "Памятника затопленным кораблям" в Севастополе. "Русалка" - броненосец береговой обороны. В 1893 году вышел из Ревеля (Таллина) в Гельсингфорс (Хельсинки), попал в шторм и пропал без вести. На борту было 177 человек. Только в 90-ых годах ХХ века появилось сообщение, что "Русалка" обнаружена на дне Финского залива.
В Таллине мы пробыли дня три и вернулись в Усть-Нарву. На обратном пути в Усть-Нарву наш "козел" сломался. Несколько часов водитель пытался что-то исправить, но ничего у него не получалось. Пришлось ночевать в поле. Папа уложил нас с Додкой в машине, водитель зарылся в копну, ими было покрыто все поле. Чувствовали мы себя неспокойно. Дело в том, что в те годы в лесах в Прибалтике водились "лесные братья". Одиноко стоящий в поле "козел" мог привлечь их внимание. А папа хоть и был в форме МВД, которую, кстати, лесные братья особенно ненавидели, оружия у него не было. Среди ночи появился какой-то пьяный эстонец, который все лез с разговорами к папе, пока он его как следует не шуганул. Тоже думали, не пойдёт ли он сообщать о нас "лесным братьям". Но ничего, обошлось. Утром мы долго не могли найти водителя, очень много копен пришлось обследовать прежде чем увидели торчащие из одной из них солдатские сапоги.
Потом то ли он, то ли папа на попутке доехали до ближайшего колхоза и оттуда по телефону связались с Силламяэ. Через несколько часов приехал "Студабеккер", с ним несколько солдат и среди них Шмидтс. Шмидтс покопался в машине, поговорил на повышенных тонах с нашим водителем и дал ему пару раз по морде. После этого солдаты закатили "козла" в кузов "Студабеккера" и мы поехали. Я уселся за руль "козла". На дороге показалась женщина, я ей посигналил. Солдаты, ехавшие с нами, засмеялись. Мне понравилось, я стал сигналить, как только на дороге появлялась какая-нибудь помеха. Но вскоре водитель остановил "Студабеккер" и сказал, чтобы я перестал сигналить, мои сигналы сбивают его с толку. К вечеру мы приехали в Усть-Нарву.
А вскоре мы въехали в наш финский домик. Он был щитовой, как и все финские дома, с утеплителем из минеральной ваты. Крыша была покрыта шифером. Дом был трёхкомнатный. Кроме того, была ещё одна комната, предназначенная для ванной. Но так как в доме не было ни водопровода, ни канализации, ее тоже оставалось только использовать как жилую комнату. Было и помещение для туалета, его по вышеуказанным причинам использовали как кладовку. Туалет, как говорил Папанов "В бриллиантовой руке", типа сортир, был на улице. Отопление было печное. Стояла одна печь, которая обогревала все три комнаты.
На кухне была плита. На ней готовили, она же и обогревала кухню и прихожую. Вокруг дома был участок, но не огороженный. Росло несколько молодых сосенок и огромная старая сосна. Около дома был колодец, но в нем валялся всякий хлам. За водой приходилось ходить метров за сто. Был построен и сарай для дров.
В общем, домик был больше, чем в Электростали, но по части благ ему уступал. Дом стоял на углу улицы Горная (по-эстонски - Мяэ) под номером 34 и улицы имени неизвестного нам Юри Виймси. Горная через один квартал (три дома, в том числе и Петрусевский) упиралась в лес. Юри Виймси тоже, но дальше. Вокруг были тоже новые финские дома и полуразрушенные старые эстонские. Почва - один песок и росло много сосен.
Не знаю почему, но Усть-Нарва всегда вспоминается мне освещённой солнцем. Казалось бы, Прибалтика, в основном, дни, наверное, были пасмурные, но у меня в памяти осталось именно солнце. И освещённые солнцем красномедные стволы сосен.
А вскоре приехали и наши электростальцы и мы, после большого перерыва, начали жить все вместе. Было это, видимо, в конце июня, потому что мой день рождения мы встречали уже с мамой, это я помню точно. Поселившись рядом с Петрусевыми, мы еще теснее стали общаться с ними. Практически, мы целые дни проводили вместе, Славка с Генкой стали нашими с Додкой ближайшими друзьями. Славка был моим ровесником. Невысокий, крепкий, светловолосый, с низким хрипловатым голосом он носил у ребят кличку "боцман". Он был дружелюбным, надёжным, верным товарищем и мы во многом обязаны ему тем, что так легко вошли в местную мальчишескую среду. Генка был на пару лет младше. Он был более стройным и, как бы сказать, более утончённым, чем Славка. Может быть, и более себе на уме, но и он был хорошим другом. Много у нас с Петрусевыми было совместных приключений, за которые, узнай о них родители, нам бы не поздоровилось. Славка, кстати, был инициатором многих из них. Идеи его пучили.
В конце лета 1948 года Петрусевы уехали в Кыштым. Так тогда называли основной советский ядерный объект, на котором в те годы создавалась наша атомная бомба, но мы тогда, естественно, об этом ничего не знали. Вообще-то, сам объект был несколько в стороне от Кыштыма. Сейчас это знаменитый уральский комбинат "Маяк", о котором так много пишут экологи. Больше с Петрусевыми мы не встречались. Может быть, они так и остались жить там, в Челябинске-40, как в 50-е - 70-е годы назывался этот объект. А тогда, в 40-ые, люди, въезжая в него, выехать, практически не могли. Даже в отпуска им не разрешалось выезжать за зону. Уходя в отпуск, они получали одновременно и отпускные, и компенсацию за отпуск и оставались там же. Правда, озёр и лесов в зоне хватало. Родные тоже не могли их навестить. Платили им, правда, хорошо и снабжение было отличным.
Папа говорил, что он слышал, будто Славка и Генка Петрусевы окончили военно-морское радиотехническое училище и служили на флоте. Значит, так или иначе, мы все четверо прошли через флот, как мечтали когда-то в Усть-Нарве в очень далёких теперь 1947-1948 годах. В Кыштым тогда уехало много народа из Усть-Нарвы. Даже ставший теперь легендарным там бывший одним из первых начальников строительства "Маяка" генерал Царевский, в 1947 году возглавлял строительство в Силламяэ. Царевский разъезжал по Усть-Нарве на "Победе", она была первой "Победой", которую я увидел в своей жизни.
У Царевских был шпиц, с которым жена Царевского прогуливалась по Усть-Нарве. Шпиц этот невзлюбил нас с Додкой и все время норовил нас цапнуть, когда мы проходили мимо дома Царевского, направляясь из гостиницы к Петрусевым. Однажды, когда он в очередной раз кинулся на меня, я прижался к сосне и, когда он подскочил, врезал ему со всей силы ногой. Шпиц завизжал и кинулся к хозяйке. Та стала кричать, что нельзя бить собаку, но мы ее не слушали, продолжив свой путь. С тех пор шпиц от нас отстал, но мы его запомнили. Потому-то у нас и срывалось иногда вместо "дядя Шмидтс" "дядя Шпиц", хотя относился он к нам совсем иначе.
Именно на это время, когда мы стали жить рядом с Петрусевыми, приходится пик нашей пиротехнической активности. Патроны мы расстреливали ящиками. Потом, как я говорил, интерес у нас к этому делу несколько ослаб.
Почти каждый день мы бегали на море. Оно было теперь дальше, минутах в 15 ходьбы от нас. Пляж в Усть-Нарве был шикарный, чего не скажешь о море. Вода была максимум градусов 18, и то в самое жаркое время. Солёного вкуса она почти не имела. И так-то почти пресную воду Финского залива разбавляли здесь ещё воды Наровы. Дно было песчаное и очень пологое. Чтобы поплыть, нужно было изрядно пройти по воде пешком. В море были три мели. До первой мели нужно было идти, погрузившись по пояс, потом дно поднималось, и глубина становилась по колено. Потом, пройдя по шею в воде, ты оказывался на второй мели - по грудь. До третей мели нужно было уже плыть, и на ней было по шею. Но это было уже довольно далеко от берега. Знакомясь на море, мальчишки спрашивали: -
А ты добираешься до третьей мели? Это означало - умеешь ли ты плавать?
Заодно определялось и твое место в иерархической лестнице. И вообще, стоит ли с тобой иметь дело. Приехал я в Усть-Нарву, практически не умея плавать, научился там. И недели через две добрался до третьей мели. После этого я был в компании на равных. Те, кто не умел плавать, уважением не пользовались. В воде мы сидели долго, пока не начинала бить дрожь. После этого бежали на берег и плюхались на землю, подгребая к груди тёплый, нагретый солнцем песок. Грело и нещедрое прибалтийское солнце, но какое-то время озноб сотрясал ещё твоё тело, даже говорил, заикаясь от дрожи. Потом согревались, носились по пляжу. Если оказывался мяч, играли в футбол, и снова лезли в море.
В Нарове мы не купались, считалось, как говорят зэки, западло. Хотя вода была там теплее. Купались в Нарове мы только на Смолке.
Интересно было ходить на пляж после шторма, море всегда что-то выбрасывало. Однажды, почему-то у самого берега был побит о дно целый косяк салаки. Растерзанные тушки рыб лежали и на берегу, и на дне у берега. Так, что мы даже накалывали ноги о рыбьи кости, заходя в море. Правда, море быстро занесло их песком. Часто выбрасывало буи от рыбачьих сетей и буи от военно-морских тралов. Однажды выбросило человеческую ногу по бедро. Нога была в сапоге, выше - в какой-то белой материи.
Как-то тоже после шторма мы шли с ребятами по берегу с собачонкой одного из них. И опять увидели выброшенную морем человеческую ногу по колено, обутую в чёрный валенок. Из валенка торчала часть ноги - белое мясо. Собачонка подбежала, понюхала, и начала есть. Помню, мы ей такого пинка поддали, что она с визгом отлетела на несколько метров. Находили мы в песке после штормов и гранаты, и противопехотные мины.
Даже среди нас, не коренных усть-нарвцев, было разделение на две группы. Мы, кто приехал жить в Усть-Нарве, и те, кто приезжает на лето из Ленинграда. Мы, ставшие "местными", относились к ним несколько пренебрежительно, как к туристам, хотя тогда мы и слова-то такого не знали, но осознание этого было. Они же, как жители большого города, смотрели на нас слегка свысока. Но это не мешало нам дружить и вместе неплохо проводить время.
Помню одного парня. Он был года на три старше нас. В отличие от других ленинградцев, он с нами почти не общался, держался высокомерно, иногда видели мы его в компании старших ребят. Был он то ли сыном, то ли племянником одного из руководителей стройки и всем своим поведением подчёркивал свою принадлежность к высшей касте. Он разъезжал на велосипеде, на руке у него красовались часы, а через плечо на узеньком ремешке висел фотоаппарат "Комсомолец" - хоть и примитивный, но настоящий фотоаппарат. Мы, местные мальчишки, дружно его ненавидели. Но все же я представлял себе, что когда-нибудь буду так же ездить по Усть-Нарве на велосипеде, при часах и "Комсомольце". "Комсомолец", к моей радости, подарила мне мама, когда мы были у неё в Таллине в 1949 году.
Велосипед у нас с Додкой появился в Москве в 1952 году, а наручные часы 31 декабря 1955 года подарил мне папа на Новый год. Это были советские часы "Победа".
У них была центральная секундная стрелка, это было круто. Тогда обычно у часов для отсчёта секунд на большом циферблате был маленький отдельный циферблат с маленькой же секундной стрелкой. Я был очень рад подарку. Я проносил их лет пятнадцать и ни разу не ремонтировал. Они и сейчас живы - через пятьдесят лет, и стоит их только завести, начинают исправно тикать. Моим детям, а тем более внукам, которые начинают ходить при часах с первого - второго классов, трудно представить, что я до девятнадцати лет не имел собственных наручных часов, но тогда это было в порядке вещей.
Много трофейных немецких часов появилось сразу после войны - их везли солдаты из Германии. Были такие часы и у папы с мамой. Я был тогда слишком мал, чтобы мне купили часы, а потом этот источник поступления часов постепенно иссяк. Наша же промышленность выпускала их явно недостаточно. Помню, в Таллине году в 1948 - 1949 я, проходя по улице Виру, увидел около часового магазина огромную толпу. Оказалось, в продаже появилась "Победа" и народ, в буквальном смысле, брал штурмом магазин.
Свободное копирование
