Я уже говорил, что когда папа был свободен, мы много гуляли по Ленинграду.
Однажды мой провинциализм чуть не сыграл со мной злую шутку. Мы шли в районе гостиницы "Астория", вдруг тротуар перед нами оказался перегороженным доской, одним концом лежащей на мостовой, а другим упирающимся в стену дома. На тротуар за доской периодически падали сверху куски льда и плотного снега. Я, идя впереди, обошёл доску и пошёл дальше по панели. Папа закричал мне, чтобы я сошёл на мостовую. В это время передо мной грохнулась очередная глыба льда. Поняв, что происходит что-то не то, я рванулся вперёд и понёсся дальше по тротуару. Теперь уже и несколько женщин кричали мне, чтобы я отскочил в сторону, но я, как заяц в свете фар, нёсся только вперёд. Ещё две-три глыбы упали сзади, я слышал их шум и только ускорял свой бег. Стали кричать мужикам, очищающим крышу от снега, чтобы они перестали бросать его вниз. Наконец я выскочил за следующую доску, перекрывающую тротуар. Пробежав ещё несколько метров, я остановился, переводя дух. Подошёл возбуждённый папа, я опасался, что он даст мне затрещину, но он молча прижал меня к себе. Тут на него набросились несколько прохожих, что он не смотрит за ребёнком. Не отвечая им, папа взял меня за руку, и мы ушли. Но поход наш в тот день был явно испорчен.
В школе я учился неплохо, проблемы были только с английским. Дело в том, что в этой школе изучение английского языка начиналось с третьего класса. К тому времени, когда я попал в класс, ребята уже три с половиной четверти учили английский и знали, по крайней мере, алфавит и кое-какие слова. У меня же обо всем этом не было ни малейшего представления. Уроки я посещал, даже переписывал то, что писала учительница на доске, но все это для меня было тёмный лес. Например, когда она писала букву "L" маленькую на доске, я считал, что она просто не дописывает букву "в" и записывал слово так, как я считал оно должно на самом деле выглядеть, к радости ребят, которым очень нравилось смотреть мои тетради по английскому. Поэтому по английскому языку меня просто не аттестовали.
В это время мы с Додкой увлеклись солдатиками. В магазинах было их много: пехотинцы с винтовками, с автоматами, офицеры, пулемётчики, лежащие за пулемётом, казаки верхом на лошадях. Были оловянные пушки и танки. Но больше всего нам нравились моряки. В отличие от солдат, фигуры которых были несколько плосковаты, у моряков были нормальные человеческие фигуры с широкими плечами, с широкой грудью. Моряки шагали с винтовками на плече, были и морские офицеры. Стоил каждый солдатик, помню и сейчас, 30 копеек, моряк стоил 50 копеек. Додка больше собирал пехотинцев, а я делал упор на моряков.
Был у моряков и знаменосец, на плече он нёс красный флаг. Разговаривая на эту тему с ребятами в школе, я узнал, что моряки-знаменосцы бывают и с военно-морским флагом. С тех пор стремление купить знаменосца с военно-морским флагом превратилось у меня во что-то вроде мании. Удалось мне заразить этим и папу. Теперь по выходным мы с ним и с Додкой обходили магазины, где продавали солдатиков и спрашивали знаменосца с военно-морским флагом. Но то их давно уже не было, то были, но буквально вчера кончились. Это было какое-то наваждение. Знаменосцы были неуловимы. Видя моё жгучее стремление заиметь знаменосца с военно-морским флагом, папа предлагал мне купить ещё одного знаменосца с красным флагом и перекрасить флаг в бело-голубой военно-морской. Папа любил рисовать, у него были масляные краски и, по моей просьбе, он сделал моим морякам белые чехлы на фуражках и бескозырках, а на груди у них нарисовал ордена и медали. Но мне хотелось иметь именно заводского знаменосца. Наконец, во время одного из походов по магазинам, я увидел выставленных на витрине моряков и среди них долгожданного знаменосца.
Мы с папой бросились в магазин и попросили продавщицу снять с витрины знаменосца с военно-морским флагом.
- Зачем его снимать, удивилась продавщица, их у нас и здесь много.
Для меня это был день, когда исполнилась давнишняя мечта. Счастливый я шёл домой, чтобы показать знаменосца тёте Тамаре, тёте Тане и Ляле. Я был уверен, что они разделят со мной мою радость. Ну не могут не разделить.
Вообще, и с тётей Тамарой, и тётей Таней и Лялей у нас сложились хорошие отношения. Глядя на тётю Таню и Лялю, я пытался вспомнить, где же я их видел. Вообще-то, у меня не очень хорошая память на лица, тем не менее, мне казалось, что с ними я встречался раньше. Как-то кто-то из них стал рассказывать, что они жили в Тбилиси в 1943-1944 годах. И что папу с ними ознакомил там, когда мы с мамой ещё были в Каштаке, папин старый товарищ дядя Вася Пичугин, дальний родственник Щелочилиных. Тут-то мне и вспомнились две девушки, которые встретились мне в Тбилиси около нашего дома, и у которых вызвал опасение наш безобидный, но суровый на вид, Джек. Конечно, я их об этом не спрашивал, да и вряд ли они помнили этот эпизод. Я и сейчас не знаю, были ли это они, или просто все это мне кажется. Тем не менее, отложилось почему-то в памяти. Но теперь мне понятно мамино недовольство тем, что стал папа работать в Ленинграде. Наверное, от того же Пичугина, или его жены она знала о папином знакомстве с тётей Таней в Тбилиси, знала и о том, что Щелочилины после войны вернулись в Ленинград.
А теперь, пожалуй, стоит рассказать, как же мы с Додкой зарабатывали деньги на солдатиков. Сначала во время походов по Невскому, а продавались солдатики в большинстве своём там, мы с Додкой, подойдя к магазину, начинали канючить, чтобы нам купили солдатиков. Конечно, стоили они недорого, но аппетиты у нас были неуемные и заканчивали мы эти походы с папой, большей частью, недовольные друг другом. В конце концов, папа решил связать солдатиков с учёбой. Он предложил нам внедрить прогрессивно-премиальную систему. За каждую полученную в школе пятёрку мы получаем 50 копеек, за четвёрку - ничего, за тройку с нас высчитывается 50 копеек, а за двойку - рубль.
С тех пор, я всегда на уроках нетерпеливо тянул руку, если знал ответ на вопрос учительницы. Потом мы с Додкой решили, что отметки можно получать и за выполненное домашнее задание. После этого мы стали донимать учителей, чтобы ставили нам оценки в тетради и за них. Может быть, мы ссылались на то, что так было принято в Электростали. В итоге мы предъявляли папе в конце недели по 5 - 6 пятёрок. А в воскресенье каждый из нас нёс домой несколько новых солдатиков. Не знаю, насколько это было разорительно для папы, но четверть Додка закончил отличником, а у меня была всего одна четвёрка, по английскому, я, правда, не был аттестован. За примерные успехи в учёбе, Додка получил от папы подарок - пистолет, который стрелял палочкой с резиновой присоской на конце. Пистолетом этим мы оба гордились.
Семейство Щелочилиных не было чисто дамским. Отец их, муж тёти Тамары, умер в 1941 году в начале блокады. Был у тёти Тамары и сын - дядя Игорь. Мы с ним познакомились вскоре после приезда в Ленинград. Он был старшим из детей тёти Тамары. К тому времени ему было 24 года. Он провоевал всю войну, был тяжело ранен. Теперь с семьёй - женой и двумя маленькими дочерями он жил на Обводном канале. С дядей Игорем мы сразу подружились. Он был очень коммуникабельным человеком.
С нами он играл в солдатиков. На диване мы разыгрывали целые бои. У нас все было как в настоящих войсках. Было боевое охранение, за ним - линии окопов, пулемётные гнезда, дальше стояла артиллерия и танки. И бои мы проводили по правилам тактики. Кое-что он рассказывал о войне, хотя эти разговоры и не очень любил. На фронт он пошёл добровольцем в 1941 году, когда ему ещё не было 18 лет. Принимал участие рядовым в очень тяжёлых боях под Ленинградом. Был ранен, после ранения был направлен в артиллерийское училище. Дядя Игорь был очень способным человеком. С детства увлекался шахматами, был завсегдатаем ленинградского шахматного клуба, специалисты сулили ему большое будущее. К тому времени, когда мы познакомились, он был кандидатом в мастера. Но надежд специалистов он не оправдал.
К сожалению, он пил. Привычка эта появилась у него на фронте, когда после ранения он служил в дальнобойной артиллерии. Там, как говорили, здорово закладывали. Имея за плечами всего лишь десятилетку и ускоренный курс артиллерийского училища, он работал инженером на судостроительном заводе им. Марти. Был членом сдаточной команды крейсеров 68 проекта, много плавал по Балтике. Был он выше среднего роста, статный, с вьющимися крупными кольцами каштановыми волосами, с правильными чертами лица, с большими тёмно-серыми глазами. Язык у него был очень хорошо подвешен, в каждой компании он сразу становился центральной фигурой. Очень нравился женщинам, да и сам был к ним неравнодушен. Но водка делала своё дело.
К сорока годам он потерял работу на заводе, оставил семью. Он не стал тем, кого мы сейчас называем бомжами, но умер в пятьдесят в небольшим, занимая какую-то незначительную должность в трамвайном депо. Как говорится, мир праху его. Не сумел он реализовать свои незаурядные способности. К сожалению, таких на Руси всегда было немало.
Мы с Додкой несколько раз ездили к нему в гости на Обводный канал. Он и его жена, тётя Наташа тепло нас принимали. Старшей его дочери, Лене было два с чем-то года, младшей, Люде, около полугода. Дядя Игорь угощал нас традиционным ленинградским весенним блюдом - жареной корюшкой с жареной же картошкой. И то, и другое было очень вкусно. Все это было около шестидесяти лет тому назад. Из всей семьи жива сейчас только Лена. Ей уже за шестьдесят, у неё диабет и здорово пьющий больной сын.
А вообще, в ту весну 1947 года в Ленинграде атмосфера была напоена какой-то радостью. Я не знаю, было ли это только наше с Додкой восприятие, или же действительно ленинградцы все ещё были под впечатлением радостных событий последних лет: прорыв блокады, конец войны. Ведь со снятия блокады прошло чуть более трёх лет, а окончания войны - меньше двух. Ещё возвращались в Ленинград эвакуированные, продолжалась демобилизация армии. Люди прибывали после многолетнего отсутствия, встречали родных, близких. Снова видели этот прекрасный город в лучах мягкого весеннего солнца. А ведь покидали они его мрачным, замерзающим, почти неживым.
По радио звучала лёгкая музыка. Почему-то очень часто исполнялась одна песенка о молодости, о любви. Я помню ее до сих пор.
Море голубое,
Шаловливая волна.
Время золотое,
Двадцать первая весна.
Там, где пляж и двое,
Неизбежен там роман,
Спорили с волною
Красавица и капитан.
Плавали, ныряли,
Познакомились в воде,
Капитан едва ли
Мог подумать о беде.
Кончено купанье,
Их на пляж несёт волна,
Просит он свиданье,
Улыбается она.
Девушка оделась,
На неё он бросил взор.
Вмиг пропала смелость:
Красавица была майор.
- Ах, простите, я не знал.
- Понимаю, капитан.
- Я пред вами был нахал.
- Допускаю, капитан.
- О свиданьи вас просил.
- Ну и что же, капитан?
- Я, конечно, пошутил.
- Почему же, капитан?
- С вами мне не по пути.
- Очень жалко, капитан.
- Разрешите мне идти?
- Нет, постойте, капитан.
На меня глядит в упор,
- Ничего, что я майор,
Мы продолжим разговор.
Море голубое,
Шаловливая волна
Время золотое,
Двадцать первая весна.
Так под час бывает:
Званья вовсе не важны,
Если оба знают,
Что молоды и влюблены.
Эта нехитрая песенка, по-моему, передаёт атмосферу того времени. Конечно, в стране были ещё карточки. Не хватало самого необходимого. А Сталин уже задумывал новые репрессии. Но кончилась война, в которой мы ценой неимоверных усилий и жертв победили и люди, которые все эти трудные годы жили как бы зажатые в кулак, вдруг почувствовали дыхание весны, увидели солнце. И захотелось любви, песен. Ведь до этого пели, в основном, "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой".
А в этой нехитрой песенке влюблённые ещё военные, но о войне уже ни слова. Море, весна, любовь. Война кончилась, надо жить дальше.
Хотя, насчёт "Вставай, страна огромная" я не прав. Во время войны, как никогда раньше или позже, было создано огромное количество замечательных лирических песен: "Землянка", "В лесу прифронтовом", "Эх, дороги", "Соловьи" и десятки, если не сотни других. Они навсегда вошли в нашу культуру.
Но во всех них присутствует война. Эта тема была тогда главной, о ней были все мысли.
Но, с другой стороны, и в эти майские дни 1947 года часто звучала по радио песня о Ладоге. Её я наизусть не помнил, но недавно в интернете мне удалось найти ее слова.
Песня о Ладоге Музыка: П. Краубнер и Л. Шенберг Слова: П. Богданов
Сквозь ветры, штормы, через все преграды
Ты, песнь о Ладоге, лети!
Дорога здесь пробита сквозь блокаду,
Другой дороги не найти.
Припев:
Эх, Ладога, родная Ладога!
Метель и штормы, грозная волна.
Недаром Ладога родная
"Дорогой жизни" названа.
Пусть ветер Ладоги поведает народу,
Как летом баржу за баржой
Грузили мы и в зной, и в непогоду,
Забыв про отдых и покой.
Эх, Ладога, родная Ладога!
Метель и штормы, грозная волна.
Недаром Ладога родная
"Дорогой жизни" названа.
Зимой машины мчались вереницей,
И лёд на Ладоге трещал.
Возили хлеб для северной столицы,
И Ленинград нас радостно встречал.
Она звучала строго-торжественно. Не могли, все же, ленинградцы так быстро забыть о блокаде.
Свободное копирование
