Это было давно - 41

Приближалось первое сентября, нужно было решать что-то со школой, ведь в Рустави я так и не закончил из-за болезни третий класс. Решили, что я снова пойду в третий класс. Уж не помню почему, но Додка тоже пошёл опять в первый класс.

Поступили мы в школу N 3, она была недалеко от нас. Это было двухэтажное кирпичное здание, кажется, она была семилеткой. Учиться по второму разу в третьем классе мне было нетрудно, в коллектив я тоже легко вписался. Меня даже вскоре выбрали председателем совета отряда, то есть, главой пионерского коллектива класса.

   Мне очень нравилась наша учительница, к сожалению, я не помню ее имени и отчества, ведь прошло уже более шестидесяти лет с тех пор, проучился я в этой школе всего три четверти и, кроме того, после Электростали я менял школы ещё пять раз. Она ко мне тоже хорошо относилась.

Муж у неё погиб на фронте, она растила сына, он был на несколько лет старше нас.   Как-то, когда она заболела, я с несколькими ребятами из класса пошёл навестить её. Они с сыном занимали в коммуналке небольшую комнату с подслеповатым окном. В комнате было чисто, но чувствовалось, что хозяевам живётся нелегко. Она лежала на стареньком диване в застиранном домашнем халате. Волосы не были, как обычно, стянуты в пучок на затылке. Когда мы вошли, она набросила на голову платок.

Мы привыкли видеть её всегда аккуратно одетой, подтянутой, с гладкой причёской и теперь, в домашней обстановке, в этом платке и халате, она показалась нам совсем другой женщиной. Мы даже почувствовали себя как-то неловко. Мы расспрашивали её о здоровье, рассказывали о классных делах, но все равно, чувствовалась какая-то натянутость. Она предложила нам чаю, но сказала, что кроме хлеба к чаю ничего нет. Ведь все, в том числе и хлеб, было тогда по карточкам и, поев у них хлеба, мы оставили бы их без хлеба на этот день.

От чая мы вежливо отказались и вскоре ушли, пожелав ей быстрее поправиться. Пожелали этого мы искренне, нам не нравилось, что вместо неё к нам приходят на уроки другие учителя.  

Все наши ребята в классе были коренными электростальцами - они родились и жили в Электростали, даже поездка в Москву была для многих событием. Когда народ узнал, что мы жили и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Рустави, я стал в их глазах кем-то вроде Пржевальского или Семенова-Тянь-Шанского. Иногда учительница во время урока вызывала меня к доске, и я рассказывал о Кавказе, о Военно-Грузинской дороге, о Дарьяле, об Урале. Конечно, что-то и привирал, рассказывая не только то, что видел сам, но и то, что слышал от других или читал, но меня слушали охотно и в вранье уличить не пытались. Но надо сказать, что и я честь знал и врал не так, как летом нашим ребятам, сидя на просмолённой крыше овощехранилища.  

Где-то в начале осени уехала от нас к дяде Лёле бабушка Лида. Перед войной дядю Лёлю освободили, он ещё несколько лет прожил в Кемерово, женился там на Татьяне Николаевне Максимович, эвакуированной из блокадного Ленинграда. Интересно, что отец тёти Тани, полковник Максимович, проходил до революции службу в Александровском кадетском корпусе, где учились папа и дядя Лёля. В Кемерово дядя Лёля и тётя Таня усыновили мальчика, взятого из детского дома, Алексея. Он стал считаться нашим двоюродным братом.  

В 1946 году дядя Лёля, по профессии экономист, получил довольно высокую должность на металлургическом комбинате в г. Александрия на Украине. Когда он там обустроился, бабушка Лида решила переехать к нему. Насколько я знаю, она всегда была ближе с дядей Лёлей, чем с папой. С тех пор мы виделись с ней всего два раза, когда я, став уже взрослым, бывал в командировках на Украине. Тогда они жили уже в Кривом Роге. Там же они все, включая Алёшку, и похоронены. Теперь это заграница.    

Как я уже говорил, с самого раннего возраста я мечтал стать моряком. Причём, военным моряком.   Сейчас я вспомнил, что когда началась война, я очень расстроился, потому что, по моим расчётам, она должна была кончиться до того, как я вырасту, и я не смогу принять в ней участие. А настоящий мужчина должен пройти через войну. Тогда это было моё твёрдое убеждение. Бабушка Варя, узнав, о чём я печалюсь, сказала мне:   - Аля, эта война, конечно, кончится к тому времени, когда ты вырастешь, но моли Бога, чтобы тогда не началась какая-нибудь новая война. Война - это несчастие.  

Но я был непреклонен. Наверное, мнение о том, что мужчина должен воевать, сложилось у меня под впечатлением рассказов самих же бабушек. О ком бы из предков они нам не рассказывали, все они воевали. И говорили о них бабушки с гордостью. Даже и о тех, кто погиб. Поэтому перспектива остаться хоть без какой-нибудь войны тогда меня серьёзно обеспокоила. О возможности погибнуть на войне я как-то не задумывался. Для меня это казалось совершенно нереальным. Повоюю, а потом буду жить в почёте и уважении. Как все наши предки. Правда, не надо забывать, что когда началась война, мне не исполнилось и пяти лет. К концу войны, насколько я помню, я уже так остро не переживал, что мне не удаётся повоевать. Скорее бы только она кончилась. И о будущих войнах уже не мечтал. Но стать моряком я мечтал по-прежнему. А встреча с нахимовцами в Тбилиси только укрепила меня в убеждении о правильности намеченного пути. Позже папа рассказывал мне, что ему в вскоре после окончания войны предлагали поехать работать куда-то вместе с семьёй. Сейчас я не помню, что это было за место, но поскольку спрашивали его мнение, скорее всего, это была какая-то дыра. В качестве хоть какой-то компенсации предлагали зачислить меня в суворовское училище МВД в Ташкенте. Папа не согласился на перевод, но говорил, что спросил меня на всякий случай, как я смотрю на то, чтобы стать суворовцем. Но я, мечтающий о красивой морской форме, стать суворовцем категорически отказался. Правда, сам я этого разговора не помню. Уж не знаю, как сложилась бы моя жизнь в системе МВД. В числе других дел, эта организация была замечена ведь и в довольно непочтенной деятельности и особой любовью у народа не пользовалась.

Так что, слава Богу, что меня эта чаша миновала. Правда, папа много лет проработал в системе МВД. Но я говорил уже, что занимались они строительством.   В конце 40-х годов ИТР Главпромстроя даже аттестовали - присвоили офицерские звания, и они стали ходить в форме. Звания присвоили им невысокие. Папа в 43 года, стал старшим лейтенантом.  

Папе рассказывал один его сослуживец, который был лет на 10 старше его и который получил такое же звание, что как-то в автобусе он услышал у себя за спиной разговор двух дам:   - Интересно, за что разжаловали этого пожилого старшего лейтенанта.  

Сам папа работал тогда заместителем главного инженера строительства МГУ на Воробьёвых горах. В подчинении у него были и майоры, и подполковники. Когда ему приходилось их за что-нибудь раздалбывать, папа, чтобы не нарушать армейской субординации, набрасывал поверх гимнастёрки пиджак, который хранился для этих целей у него в кабинете, и в таком полуцивильном виде проводил с ними душеспасительные беседы. Ходили сотрудники Главпромстроя в форме МВД, от армейской она отличалась голубым, а не зелёным верхом фуражки, а от охраны лагерей - серебристыми, а не золотыми погонами и эмблемой на них: скрещёнными молоточком и железнодорожным ключом, указывающими на принадлежность к инженерно-техническому составу. Правда, находились люди, которые понимали эту эмблему в сочетании с голубой фуражкой слишком буквально.  

Уже упомянутый мной А. Гаврин, передавал мне рассказ своего отца, тоже сотрудника Главпромстроя. Тот ехал как-то поездом в командировку. На одной из станций он вышел размяться на перрон. Впереди две женщины торговали какой-то снедью. Увидев Гаврина-отца, одна сказала другой:  

- Осторожно, энкаведешник идёт.  

Пройдя мимо них, он услышал:  

- Да нет, это не энкаведешник, у него молоточки на погонах.  

- Ну да, вот этими молоточками он и настучит тебе по голове.  

Что ж, за долгие годы советской власти народ узнал своих героев. Повторю: слава Богу, что я не оказался одним из них.