Раза два-три за этот год семьи кого-то из ребят нашего класса получали "похоронку", так называли извещение из войсковой части, что их отец, как там писали, "пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины". Те, кто получал похоронки, несколько дней не приходили в школу. Потом, сидя на уроках, они плакали, а мы их очень жалели. И все ребята, у кого отцы были на фронте, боялись, как бы похоронка не пришла и в их дом.
На уроках рукоделия, мы учились шить кисеты для табака, вышивали на них что-нибудь вроде "Дорогому бойцу", ведь курили тогда, в основном, самокрутки: на квадратик бумаги насыпали махорку и скручивали "цигарку", а хранили махорку в кисете. Кисет, это вроде прямого носка, без пятки. А единственное отверстие стягивались верёвочкой, чтобы махорка не высыпалась. Организовывались посылки на фронт. По просьбе учителей мы приносили из дома, кто что мог: носки, платки, курево, бумагу для писем, карандаши, расчёски, годилось все. Клали в посылку и наши кисеты, а также кремни, кусочки напильника, трут. Ведь зажигалок тогда не было, они появились позже и, как и авторучки, были первое время трофейными, кстати, все они работали на бензине, сжиженного газа тогда просто не было. Так что обладателя зажигалки можно было сразу определить по стойкому запаху бензина. Спички в войну были дефицитом, а, кроме того, у солдата спички легко могли намокнуть. А кремень и напильник, не намокали, ну а кусочек сухой тряпки, чтобы нащипать из него ниток, всегда можно было найти. Огонь добывали так: били по кремню кусочком напильника, искры летели на подставленный трут - жгутик сухих ниток. Нитки начинали тлеть, огонёк раздували, и можно было прикуривать. Умельцы таким способом за несколько секунд раскуривали свои цигарки.
В посылку вкладывались и письма к бойцам, в которых мы призывали их крепче бить ненавистного врага, а в ответ обещали хорошо учиться и помогать по дому. Иногда с фронта в школу приходили письма, в которых бойцы благодарили за посылку. Такие письма учительница зачитывала всему классу.
Как-то учительница сказала, что почитает нам о том, как живут дети за границей, у капиталистов. Она стала читать нам про девочку со странным именем Газета, как она, совсем маленькая, жила в чужой семье и как над ней там издевались и заставляли работать с утра до вечера и при этом ещё и били. Она была одета в лохмотья и была вечно голодной. Учительница сказала, что нам повезло, мы живём в Советской стране, где государство о нас заботится, хотя и идёт такая тяжёлая война. Раньше, до революции и у нас дети с малых лет должны были работать, ходили голодные, полураздетые. А мы учимся в школе и у нас счастливое детство. Мы сидели зимой 1943 года в маленькой бревенчатой школе в далёком уральском посёлке Каштак. Мы и сами были не больно сытые, и не слишком хорошо одеты, но нам всем стало очень жалко эту дотоле неведомую нам Газету. Некоторые девчонки плакали. Так хотелось, вырвать Газету из рук злобного трактирщика, чтобы она приехала к нам в Каштак и стала бы учиться в нашем классе. Дома я с порога начал рассказывать о судьбе несчастной Газеты маме и бабушкам. Они сначала не могли понять, о ком это я говорю, потом бабушка Лида сказала: - Да ведь это "Отверженные" Виктора Гюго. Девочку эту зовут не Газета, а Козетта. И все это происходило почти сто пятьдесят лет тому назад.
Потом она коротко пересказала мне основную канву романа. Узнав, что все было давным-давно и, к тому же, окончилось благополучно и Газета-Козетта жила потом счастливо, я успокоился. Но как тогда меня взволновала судьба Козетты, помню до сих пор. А роман этот я прочитал много лет спустя. И, конечно, вспоминал Каштак.
Незаметно осень перешла в зиму, приближался Новый год, 1944-й от Рождества Христова и третий год войны. Позади уже были Сталинградская битва и Курская дуга, наши наступали по всем фронтам, но похоронки продолжали приходить и когда мы отвечали бойцу на полученное письмо, от него писем обычно больше не приходило.
Мы, все дети, ждали новогодних праздников и, главное, новогодних подарков. И вот, наконец, нас распустили на зимние каникулы. 31 декабря нас уложили вечером спать, сказав, что завтра наступит Новый год. Проснувшись утром 1 января, я с удивлением увидел на столе следы того, что пока мы спали, кто-то что-то отмечал. Я спросил у мамы: "Вы что, ночью праздновали?". Мама сказала, что нет, но, естественно, они встречали Новый год. Вообще, в те годы официально Новый год праздником не считался, и первое января было таким же рабочим днём, как и любой будний день. Так что, встретив Новый год в 12 часов ночи, люди утром вставали в шесть и шли на работу. А ещё, проснувшись утром, мы увидели у нас в комнате ёлку, украшенную самодельными игрушками и гирляндами, склеенными из бумаги. Ёлка была посыпана ватой и на ней были свечки. Когда же свечки зажгли, мы пришли в восторг, до того было красиво и празднично. Но самое главное было то, что под ёлкой мы увидели подарки. Они были замечательные, мы уже давно не видели ничего подобного. На работе у папы силами заключённых были изготовлены детские лыжи, игрушечные машины-полуторки, очень здорово сделанные, игрушечные автоматы и даже ручной пулемёт системы Дегтярёва, который достался мне. Были игрушки и для девочек. Потом свечки потушили, и мы в другой комнате сели за праздничный стол. Не было только Додки, он остался в комнате, где была ёлка. Вдруг дверь открылась, из неё вышел озабоченный Додка с банкой в руках, и выскочил в коридор. Через минуту он появился с банкой, наполненной водой и исчез в другой комнате. Вскоре он снова выскочил с пустой банкой в руках, а из двери, вслед за ним, слабенькой струйкой потянулся дымок. С криком: - "Горим" бабушки кинулись в соседнюю комнату. Оказалось, Додка решил зажечь свечи на ёлке, загорелась вата, а, вслед за ней, и сама ёлка. К счастью, огонь разгореться не успел, и его быстро потушили. Даже ёлка почти не пострадала, правда, свечи были сразу убраны. Но потом долго у нас в семье, вспоминая какое-нибудь событие, говорили "Это было ещё до того, как Додка нас чуть не спалил", или после того. Потом нас повезли на ёлку в контору электроснабжения. И снова все мы, дети сотрудников получили подарки. Все было так, как нам рассказывали бабушки про встречи Нового года раньше, ещё до войны, а, может быть, и до революции. Были дед Мороз и Снегурочка, с которыми мы пели и танцевали, был замечательный Чарли Чаплин из заключённых.
Надо сказать, что тогда пошли в прокате американские фильмы с Чарли Чаплином, и он был очень популярен, в том числе и в нашей, мальчишеской среде. Какие только слова не придумывали на мелодию его знаменитой песенки. Поэтому появление живого Чарли нас очень обрадовало. Все под ту же свою песенку наш Чарли танцевал в присядку, но это никого не смутило. Почему-то из всех новогодних праздников той поры мне запомнился именно этот. Наверное, он был единственным таким радостным.
Я думаю, что и заключённым изготовление игрушек, и участие в ёлке были не в тягость. Молодым это было самим интересно, а те, кто постарше, глядя на нас, может быть, вспоминали и свои семьи, своих детей. В детстве, правда, позже, уже в Рустави, мне довелось много общаться с заключёнными. Был среди них всякий народ, но ни разу не было случая, чтобы нас обидели хотя бы словом. Конечно, не сюсюкали, посмеивались над нашими играми и фантазиями, но беззлобно. Иногда делали нам мелкие поделки, когда мы просили. В частности, вытачивали ножички из ножовочного полотна, рукоятку обматывали изоляционной лентой. Получалось некое подобие финки. Только предупреждали, что бы в драках мы не пускали их в дело. Да мы об этом и не думали. В мальчишеской среде ходить с финкой было очень престижно. Правда, мы понимали, что это не настоящие финки, но для нас были хороши и такие.
Странно, но у меня впечатление, что в те такие тяжёлые годы люди были меньше озлоблены по отношению друг к другу. А, может быть это потому, что тогда у меня было чисто детское восприятие и жизни, и отношений между людьми. С другой стороны, может быть самые, как теперь говорят, "отморозки", с нами не общались.
С новыми игрушками каникулы пролетели незаметно и снова начались школьные будни. Однажды зимой в ясный солнечный сравнительно тёплый день я шёл с товарищами из школы. Недалеко от нашего дома в снегу на спине лежала молодая женщина, около ее ног снег был красный от крови, неподалёку стояло несколько женщин. Мы остановились посмотреть, но женщины прогнали нас. Дома я рассказал маме о тёте, лежащей на снегу, но она уже знала об этом. Оказалось, женщина прямо на улице родила ребёнка. Через какое-то время приехала машина из поликлиники, забрала ребёнка и уехала, оставив мать лежать на улице на морозе. Это было непонятно взрослым, они возмущались, как врачи могли так поступить. Но меня интересовало другое, откуда взялась кровь на снегу. Сначала от моих вопросов отмахивались, потом мама сказала мне, что та тётя порезала себе палец. Даже тогда такое объяснение показалось мне сомнительным. Позже, когда мы обсуждали это событие с ребятами, они мне кое-что растолковали.
Зимой в Каштаке появились ещё две диковины, которые горячо обсуждались в нашей мальчишеской среде. Первая - узбеки. Они были мобилизованы на так называемый "трудовой фронт". Щеголяли они в своей национальной одежде - чалмах и цветастых халатах, не очень приспособленных для уральской зимы. Ходили они всегда полусогнувшись, спрятав руки в рукава халатов. Очень у многих на носу висели капли. Видимо, это были люди, не годные для службы в армии. Направлены они были, как я теперь понимаю, для выполнения работ, не требующих квалификации. Что уж они делали, не помню, но хорошо запомнилось мне, что они бойко торговали урюком и миндалём. Продавалось и то и другое поштучно, и мы все клянчили деньги у матерей для покупки среднеазиатских лакомств. Особенно у нас ценился урюк. Кое-как разжевав засохший плод, можно было потом, разбив косточку, съесть ещё и вкусное ядрышко. Папа, узнав почём они продают нам урюк и миндаль, сказал, что за эти деньги в Средней Азии можно покупать их не штуками, а килограммами. Папа знал, что говорил, он в конце двадцатых - начале тридцатых годов несколько лет прожил в Средней Азии. Но здесь был Урал, и была война, так что и цены были другие. Это мы понимали.
Вторая диковина - лошади, присланные, как говорили, в дар героическому советскому народу от монгольских аратов. Монгольские лошадки были маленькие и очень лохматые. У них была непропорционально большая голова и по сравнению с нашими привычными конями, они казались жеребятами. Но было их много. С их появлением стало меньше машин. Теперь отцы некоторых ребят ездили на работу не на коломбинах, а на санях, ребята говорили, что так даже лучше. Но за папой по утрам по-прежнему приезжала, дымя своими газогенераторами, так хорошо знакомая нам полуторка.
Дома, в которых мы жили, отапливались от общей котельной, расположенной в отдельно стоящем невысоком срубе с длинной железной трубой. Кочегаром там работал молодой парень, который там же и жил. Почему он не был в армии, не знаю. У него была небольшая лохматая чёрная собачонка, которая всегда облаивала нас, ребят, а порой норовила и цапнуть, когда мы приближались к котельной. Как-то зимой к котельной подъехали сани. Из саней вышли два милиционера и прошли в котельную. Через некоторое время они вывели оттуда кочегара со связанными за спиной руками, посадили его в сани, сами сели по бокам и поехали. За ними с лаем побежала собачонка. Мы с интересом наблюдали за этой сценой. Говорили, что кочегар ограбил где-то магазин. Больше ни его, ни собачонки мы не видели. На нас это произвело впечатление. Человек, которого мы каждый день видели, оказался грабителем. И жалко стало собачонку, которая хоть и доставляла нам неприятности, но была так предана своему непутёвому хозяину и вот теперь осталась одна, никому не нужная.
Помню, той же зимой мы получили посылку от тёти Иры (маминой сестры) из Куйбышева. Тётя Ира работала тогда на заводе пищевых концентратов, и в посылке было несколько упаковок концентратов гречневой и пшённой каш. Они были уже с солью, луком и каким-то жиром. Их нужно было только опустить в кипяток и варить несколько минут. Всё это готовилось, в основном для фронта. На упаковках были рисунки, изображающие ублюдочного вида немцев и наших солдат - богатырей. Были там и соответствующие стишки. Один из них отложился в памяти:
Вася Теркин ел пюре,
Фриц сидел в своей норе.
Вася думает: "Неплохо.
Чтоб и фриц поел гороха".
И горохом из свинца
Угостил он подлеца.
Не знаю, насколько подобные вирши поднимали дух наших солдат на фронте, но каши мы съели с огромным удовольствием и жалели только, что было их мало. Думаю, что и солдаты были им рады.
Где-то в конце января - начале февраля строительство Челябинского металлургического комбината было завешено. Когда начальник строительства генерал А.Н. Комаровский доложил об этом в Москву, ему ответили, что металлургические комбинаты так быстро не строятся.
Приехала Государственная комиссия, которая приняла комбинат в эксплуатацию. Наиболее отличившиеся строители были награждены орденами и медалями. Получил орден Трудового Красного Знамени и папа, по тем временам это была высокая награда. Помню, какими весёлыми пришли с банкета, который состоялся по случаю вручения орденов строителям, мама и папа. Рассказывали, какие вкусные вещи там были. Возмущались, что жена папиного сослуживца некого Шакса, хватала деликатесы со стола и складывала в сумку. Мы с Додкой любовались красивым папиным орденом. А вскоре всех строителей перевели на Кавказ, строить недалеко от Тбилиси Закавказский металлургический комбинат, а при нем и новый город - Рустави.
Кстати, Комаровский возглавлял спустя лет десять-пятнадцать весь строительный комплекс в Министерстве среднего машиностроения, теперь это Минатом, был заместителем министра по строительству. Под его руководством строители и монтажники возводили все атомные предприятия и, все, так называемые, "атомные города" в Советском Союзе. Потом его перевели в Министерство обороны, там он тоже стал заместителем министра, получил звание генерала армии. Сейчас имя Комаровского носит военное инженерно-техническое училище в Санкт-Петербурге.
