14 Апреля . После вечерней зари вчера подул ветер и всю ночь дул, день вышел солнечный, теплый и ветреный. Небо ясное, но на северо-востоке песочно-желтая муть — предвестница перемены погоды.
15 Апреля . Вчера к вечеру ветер стих, ночь ясно-звездная, морозная. К вечеру раздулся ветер и небо покрылось дождевыми облаками. Был на току кроншнепов.
Ночь стоит, только звезды движутся. Провешиваю заметки-деревья по звездам и прихожу точно к канавам, ручьям и кладочкам. Пролезаю через болотные кусты и стою у столба на краю открытого клюквенного болота. От столба между единственными двумя соснами и по звезде прохожу к своему шалашу.
Очень холодно. Ночь стоит. Забелело ли на востоке? Свистнул кроншнеп — забелело. И журавль с эхом в лесу кликнул утро. Началось, началось! Бекас пробарашкал. Захохотала куропатка, кроншнеп опять свистнул, и, как по сигналу, за ним все журавли крикнули. Утка крякнула. Опять куропатка, и, наконец, зашипели тетерева, захлопали крыльями. Заря занялась, стало очень холодно, и все, приготовившись на местах, как бы замерло. Нежно загурковали тетерева и, когда сильно занялось, пришли в движение, облетая группами, облюбовывая места тока. Как они тузят друг друга, как бьют громко крыльями! Кроншнеп устроился среди них — большая самка, а самец подлетел и нежно длинным клювом тукал ее в спину, помаргивая крылышками, касаясь нежно ногами ее хвоста, поддерживал себя в воздухе. Я долго не мог стрелять, любовался. После выстрела кроншнеп-самка метнулась с повисшим крылом, а самец с криком viv-va-viv-va![1] (живо, живо!) стал кружиться над шалашом, пока я ловил его на мушку, самки и след простыл: исчезла в лесу.
Обломов. В этом романе внутренно прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мертво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода Толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена Обломовскому покою. В романе есть только чисто внешнее касание огромного русского факта, и потому только роман стал знаменит.
Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существенному и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошел, да как пошел! Потому-то и покой царизма заменился коммуной. Вне обломовщины и максимализма не было морального существования в России, разве только приблизительное. «Устраиваться» можно было только «под шумок», прикрываясь лучше всего просветительной деятельностью или европеизмом. Посмотрите в деревне, как зло выделяется среди навозных хижин мало-мальски порядочный домик кулака.
Покой у нас в церкви, движение в нигилизме. Не могут быть все Обломовыми, не могут все быть максималистами, потому средний человек должен быть мошенником, плутом. Наша страна — страна плутов по преимуществу.
Заметить: трагедия А. М. Коноплянцева; сознает себя средним русским человеком, хочет жить, любить, делать добро в постепенности, не имеет никакой претензии на высший тон, средний человек из поповичей; ищет этой средины, надо бы ему сделаться попом: в этом быту и есть то среднее, т. е. осадок русской культуры.
Свободное копирование
