Мое детство прошло на вокзале, где в комнате отдыха матери и ребенка, сокращенно КМИР, работала мама. Из школы я бежала к ней, обедала, делала уроки, ходила на прогулку на перрон, или каталась на автобусе по кругу: железнодорожный вокзал, Савино, Супруновка. Вокзал середины пятидесятых жил своей сложной и многообразной жизнью, которая занимала меня куда больше, чем уроки. Зал ожидания был всегда забит до отказа. Жгучее любопытство вызывали темнолицые, в полосатых халатах или черных до пола бурках, люди. На них поглядывала с опаской, помня бабушкино предостережение: «Будешь баловаться - черкес украдет». Мне казалось, что обладатели халатов, с огромными дынями в авоськах, угощавшие меня урюком и изюмом, менее опасны, чем мрачноватые смуглые мужчины в высоких папахах. Помню красавца – горца в черной бурке, похожего на легендарного Чапаева. Увидев его, вдруг неожиданно для себя громко запела: «Черкес молодой, чернобровый, у черкеса кинжал новый, кинжал новый в грудь вопьется по кинжалу кровь польется». Сообразив, что может не поздоровиться, осеклась и услышала заливистый смех мамы, торопившейся по вызову в медпункт и оглушительный хохот покорившего меня «чапая». Растроганный кавказец подарил мне огромный красный гранат, который я никогда не пробовала. Было мне тогда от роду лет пять. Когда позднее у меня обнаружилось какое-то неблагополучие с кровью, мама послала отчаянное письмо бабушке. От неё стали приходить посылки с гранатами, есть которые я не хотела. Для пассажиров пригородных поездов, их звали рабочими, залы ожидания были отдельно, на площади, теперь здесь расположились остановки маршрутных такси и троллейбусов. Весной и осенью в пригородных залах ожидания толклись крестьянки в плюшевых жакетах, угрюмые небритые мужики в телогрейках и грязных кирзовых сапогах, с мешками и огромными фанерными чемоданами. От узлов и чемоданов несло чем -то затхло - кислым, удушливым, а от серых грязных мешков тревожно пахло кровью. Я со страхом посматривала на их обладателей, нарисовав в воображении жуткие картины. В таком чемодане мог запросто уместиться ребенок. Не выдержав, я спросила маму, что за запах такой странный и что это за страшные дядьки. Она резко оборвала меня и быстро вывела из зала. А на перроне объяснила, что это крестьяне возвращаются с рынка, распродав мясо, и боятся их только глупые дети, а я уже большая и должна понимать, что опасаться нужно как раз других, нарядных и хорошо пахнущих. Восстановленное после войны здание было заполнено не только отъезжающими, сюда любили заглянуть горожане. В буфете перед рестораном продавалось пиво на розлив и мороженое. Здесь царила атмосфера вечного праздника. Из ресторана раздавалась музыка, было светло и весело. Став постарше, вечерами мы с одноклассниками изредка заходили туда, чтобы купить пирожков или мороженого в пристанционном буфете. Рыхлый жирный пломбир в вафельном стаканчике был предметом моего постоянного вожделения. Любимым местом вокзала был зал ожидания поездов дальнего следования. Мне нравилось наблюдать за пассажирами южных поездов в ярких полосатых пижамах, неторопливо прогуливавшихся по перрону под руку с красивыми женщинами в нарядных платьях и кокетливых шляпках из соломки. С детства меня притягивала царившая здесь взволнованная атмосфера праздника, связанного с отъездами семьи в отпуск. Объявления диктора, всегда спешащие люди, гудки маневровых паровозов необыкновенно волновали меня. Поезда стояли подолгу, и казалось, что жизнь на перроне текла так же неторопливо и празднично, как у курортников, так называли пассажиров южных поездов. К поездам дальнего следования выходили крестьянки пригородных сёл, предлагая проезжающим домашнюю снедь - отварных или зажаренных кур, горячую картошку в чугунках, закутанных в какие -то тряпки, молоко в бутылках, закрытых пробками из газет, лепешки сливочного масла, аккуратно завернутые в капустный лист, лесные ягоды и фрукты. Мальчишки таскали кастрюли с вареной кукурузой, пирожками с повидлом или ливером, речную рыбу и раков к пиву, которое продавалось тут же на перроне. Мама иногда покупала у них для меня что – нибудь вкусненькое. Но это выпадало нечасто, в день зарплаты. Состоятельные пассажиры успевали пообедать за столиками ресторана, расставленными прямо на перроне. Провожая взглядом поезда, я мечтала о предстоящей поездке в Куйбышев, и сердце наполнялось ожиданием счастья. В мечтах я уже сижу в купе мягкого вагона. Знак «Почетный железнодорожник», которым наградили отца, давал право семье на проезд в мягком вагоне. На столике постукивает в такт колесам забытая ложка в стакане, салфетка норовит сползти с небольшого столика, пока не прижмешь её тяжелой настольной лампой, в изголовье ярко светит утопленная в металлическую ракушку лампочка для чтения. Отец на верхней полке шуршит газетами, а мама читает очередной исторический роман. Позднее пленило пастернаковское определение дорогого для меня места: «Вокзал - несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук». Чаще разлук. Но это уже будет уже в другой, взрослой жизни.
