1904 - 26

12 августа.

           У Иванова. Семенов*, Иванов, я. О романе и о его возможностях.
           Семенов отрицает возможности развития романа. Иванов настаивает.
           Возможности:
           Описание должно превратиться в атмосферу, лучащуюся от личности. Как египетская скульптура, которая создает воздух вокруг себя. Греки этого не умели. На плечах египетских статуй чувствуется, идут ли они днем или ночью. Они лепили не тело, а воздух, его обнимающий. Ту пустоту, которую в воздухе делало тело*. То же в романе. Воздух должен чувствоваться в самой речи. Она должна быть сделана так, чтобы она не могла быть создана в другой час дня или в иной обстановке.
           Описание одного события, сделанное несколькими лицами с разных точек: Марсель Швоб*, Мередит*.
           Семенов о Пшебышевском*,
           "Он как русский земский доктор: пьяница, лицо красное, рыжая борода. Он женат теперь на жене поэта Яна Каспровича*... Нет, на Бальмонта он не похож.. У него странные выходки. Он вдруг начинает жевать что-нибудь. Например, гардину..
           Это вот было однажды (об этом вся Варшава говорила) с женой одного, я не знаю, губернатора или генерала... Нет, он не ее сжевал. Они поехали в ресторан и были в отдельном кабинете. И вот он ей говорил о будущем человеке. Убедил ее, и они оба разделись и выбросили свое платье в окно. Сожгли корабли. А утром ее нашли в истерике. А он сидел в углу и жевал ее чулок...
           Я пришел к нему с книгой перевода. К нему еще никогда ни один переводчик не приходил. У него была репетиция. Какие-то гимназисты. Он ждал примадонны. "Вот это моя труппа". Потом прогнал их. Позвал жену со мной познакомиться. Но она не вышла. Верно, ей было его стыдно. Потом мы с ним 4 дня провели. Ну уж...
           У немецких писателей этого типа была манера делать над собой эксперименты: и они почти все так кончили.
           Я застал еще их остатки в одном кабачке в Берлине. Вот Стефан Георге* демонстрировал нам одного такого. Он уже больше не пишет. Т. е. пишет, где придется: на манжетах, на окурках папирос, на воротничках. И вот ему дали такую библиотеку, и он разбирал. Это было ужасно. Но местами такие вспышки, как молнии; мы, не отрываясь, 3 часа слушали.
           Я собственно, хотел сам написать такой роман, "Homo Sapiens" ("Человек разумный" (лат.)). У меня все уже было готово. Как раз случилось так, что совсем такие же истории... Знаете, когда живешь за границей... русские студентки... поляки... И тут вдруг "Homo Sapiens". Я две недели был в отчаянье. Осталось только перевести. Потом мне Пшебышевский говорил: знаете, мне это многие говорят. Так уж случайно я общую нотку подхватил... А теперь у немецких поэтов совсем другая жизнь. Точно другая полоса. Все из другого класса. ...И она вошла в яркий день, еще пьяная от лунного света...