За крепостной стеной было совершенно темно, и я мог только разобрать, что перед нами вдали возвышается какой-то помост, на который ведет деревянная лестница, а дальше ни зги не видно: только чернеет Нева да на том берегу, на набережной, блестит ряд фонарей. Когда мы взобрались на помост, то я увидел, что от него снова идет спуск к какой-то барже, на которую переброшены сходни. Невдалеке от баржи стоял пароход петербургской речной полиции, капитан которого, с какими-то двумя-тремя офицерами, был на помосте, когда я столь торжественно с поднятыми к небесам дланями шествовал по этому сооружению.
Мы сошли по сходням на палубу баржи и остановились перед люком. В глубине на узенькой лестнице стоял жандарм, которому из рук в руки передали меня мои телохранители, и нельзя их за то не поблагодарить, потому что без посторонней помощи я со скованными руками и с ногами, путающимися в кандалах, наверно, сломал бы себе шею на этой лестнице.
Этот ковчег, специально построенный для нашего путешествия в Шлиссельбург, был очень оригинален. Под палубой по обоим бортам был расположен ряд чуланов, отделявшихся друг от друга пустыми пространствами больших размеров, чем самые чуланы. Эти последние были расположены в шахматном порядке, т. е. чулану на одной стороне соответствовало пустое пространство на другой, и наоборот.
Кроме того, ковчег был разделен по всей длине дощатой перегородкой, не доходившей до палубы, но все-таки бывшей выше человеческого роста, так что не было никакой возможности увидать кого-либо из товарищей.
Я прибыл первым, и меня ввели в первый же чулан налево от лестницы. Дверь заперли засовом, и я остался один. Задней стеной чулана служил борт баржи. Остальные три были сбиты из обычного барочного теса. У задней стены была прибита лавка, а в потолке было сделано отверстие вершков 6-ти в поперечнике, служившее для пропуска света и вентиляции. Оно выходило на палубу, где над ним помещалась сбитая из досок четырехугольная труба.
В передней стенке было прорезано окошечко, против которого сейчас же поставили часового с саблей наголо, который заслонял собой это окошечко, когда мимо проводили моих спутников и будущих товарищей по Шлиссельбургу.
Один за другим проходили они, бряцая кандалами, и этот лязг болезненно отзывался в душе, словно похоронный звон, да это и на самом деле были похороны стольких молодых жизней, и немного из них остается теперь, когда я пишу эти строки (Поливанов, Морозов, Тригони, Фроленко, Попов и сумасшедший Щедрин это из 22 человек, перевезенных одновременно из Алексеевского равелина и Трубецкого бастиона в Шлиссельбургскую тюрьму {Я девять раз слышал кандальный звон... Всех нас было 10 человек (4 из Алексеевского и 6 из Трубецкого; в первой партии было 12 чел., все из Алексеевского).}).
Наконец, уже перед рассветом, провели последнего, и все затихло. Слышался только сдержанный шепот жандармов, звяканье шашек и шпор, торопливые шаги Соколова, всюду сновавшего, чтобы убедиться, что все в надлежащем порядке, и по временам то из одного, то из другого чулана доносился кандальный похоронный звон.
Свободное копирование
