В конце концов я все же заснул, но меня скоро разбудили.
— Встань и оденься, — приказал мне офицер, который присутствовал при заковке с Соколовым. Соколов стоял поодаль и молчал, из чего я заключил, что он уже сдал этому офицеру должность смотрителя Алексеевского равелина {Он был назначен смотрителем Шлиссельбурга.}.
Я оделся, и офицер сделал знак унтерам. Они подошли ко мне, схватили под руки и подняли их. Один из унтеров вынул из-под шинели пару наручней и стал их надевать мне. Эти "браслетки", как, помню, выражался один арестант, объясняя мне в саратовском остроге процедуру заковывания, были совершенно новенькие, видимо еще не ношенные, и даже имели красивый вид.
Ручные кандалы не заклепывают, а запирают замком. Каждая "браслетка" состоит из двух половинок, на одном конце скрепленных шарниром, а на другом имеющих по прямоугольной, довольно толстой, пластинке, выступающих вперед на три четверти дюйма примерно. Посредине пластинок сделаны прорезы, приходящиеся друг над другом, когда "браслет" сомкнут. В эти прорезы вставляется хомутик (железная палочка), к обоим концам которого прикреплены цепочки. Одна из них, сплошная, прикреплена наглухо к обоим хомутикам, а другая, вдвое короче первой, прикреплена только к своему хомутику. Вот эти-то свободные концы коротких цепочек и соединяются дужкой замка, запирающегося на ключ.
Когда я остался один, то скоро убедился, как стеснительна и неудобна эта игрушка, имевшая столь изящный вид, пока она не очутилась на моих руках. Цепь, соединявшая наручники, очень коротка: сколько помнится, вершков шесть, так что нельзя сделать никакого движения одной только рукой, а нужно двигать обе вместе. Легко можно себе представить, как ловко я себя чувствовал, особенно если принять во внимание, что ножная цепь не подвязана, волочится по полу и мешает ходить.
Прошло еще часа полтора. Куранты Петропавловского собора пробили три четверти второго, и я было снова лег спать, но в коридоре раздались шаги, дверь отворилась, и вошел тот же офицер в сопровождении Соколова и дежурных. Один из них держал длинный ремень, вроде чересседельника, с медным кольцом на конце. Он подпоясал им меня и свободный конец ремня продел в среднее звено ножной цепи и подтянул ее кверху.
— Ну, иди! — сказал офицер.
Я окинул прощальным взглядом свою камеру, в которой провел ровно год (с 4 августа 1883 г. по 4 августа 1884 г.), в которой я много передумал и перечувствовал, с которой у меня было связано одно из самых светлых тюремных воспоминаний воспоминание о моем дорогом соседе Колодкевиче, и жаль мне стало расставаться с нею, с равелином, где было схоронено столько мне близких, где мне самому хотелось бы окончить свой век, если мне только суждено умереть в тюрьме.
Жалко мне было расставаться с кем бы вы думали? с тем самым пауком, о котором я рассказывал. Право, жалко мне его стало, и больно было думать, что завтра, может быть, кто-нибудь прихлопнет эту животинку, с которой я так сжился.
Простившись мысленно со всем, что я покидал навсегда, и покидал лишь для новых страданий и унижений, я вышел из камеры. Впереди шел Соколов, за ним я, за мной два унтера, а в арьергарде новый офицер. В коридоре не было часовых, и он тускло освещался маленькой лампочкой, поставленной на одном окне, выходившем в сад.
Я простился и с ним, с его клумбами, усаженными лилиями, с кустами, деревьями, с яблоней, выращенной декабристом Батеньковым, с липой, в тени которой сидели четыре поколения русских радикалов, со всем, со всем простился я с историческим прошлым, связь с которым так тесно ощущалась в Алексеевском равелине, со своими личными воспоминаниями, с тенями погибших здесь товарищей и, едва поспевая за быстрыми шагами Соколова, очутился в подворотне.
Здесь унтера схватили меня под руки и почти бегом, точно так, как в ту памятную ночь, когда меня переводили сюда из Трубецкого, потащили к воротам равелина. Они распахнулись, и я увидел стоявшую в нескольких шагах от них карету. Она была поставлена задом к воротам, чтобы кучер не мог меня видеть. На козлах сидел еще кроме кучера жандарм, и от ворот равелина до дверец кареты сплошной стеной стояла шеренга синих мундиров, мимо которых меня быстро-быстро проволокли дежурные, передавшие меня в дверцах кареты двум унтерам, уже сидевшим там. Они схватили меня за руки и не выпускали их даже тогда, когда я уселся, до тех пор, пока Соколов не влез в карету и сказал им:
— Пустить руки. — Затем он крикнул: — Пошел! — И карета покатилась к настежь раскрытым воротам Петропавловской крепости. Мы переехали через знакомый мне мостик, въехали под ворота, но повернули не направо к переулку, лежавшему меж Монетным двором и тюрьмой Трубецкого бастиона, как этого нужно было ожидать, а налево и какими-то окольными путями выехали на площадь недалеко от ворот, ведущих в Трубецкой бастион.
Не могу теперь определить, каким именно путем ехали мы, знаю лишь, что мы миновали Зотов бастион и все время кружили около Петропавловского собора.
Оставив справа гауптвахту и комендантское управление, карета отправилась к Невским, кажется, воротам. У них стоял Ганецкий, прислонившись спиною к фонарю, и я никогда не забуду той улыбки, с какой он посмотрел на меня, когда карета остановилась у ворот и меня высадили.
Тут меня ждал Домашнев, тот самый, который принял меня, когда я был привезен в Трубецкой, а потом препроводил меня в Алексеевский равелин. Соколов поехал назад за Мышкиным, а меня опять так же под руки потащили два унтера, причем вышло забавное недоразумение. Домашнев заметил, что ножные кандалы, плохо подвязанные, оттянули ремень и цепь спустилась очень низко и мешала мне идти. Он сказал жандарму:
— Подними кандалы выше.
А те, не поняв, в чем дело, подняли мои закованные руки в уровень с лицом, как будто желая изобразить из меня фигуру человека, о чем-то взывающего к небесам.
Свободное копирование
