День прошел обычным порядком, но часа в четыре ко мне вошел Соколов с каким-то другим жандармским офицером, двое дежурных унтеров и какой-то старичок, изумивший меня своим необычайным одеянием: на нем был надет китель без погон, штатские черные брюки и штиблеты. Но, увидев у него в руках молоток, я сообразил, что это тот самый крепостной кузнец, который всегда заковывает арестантов.
— Нужно заковаться! — буркнул Соколов.
Дежурные поставили на пол наковальню, а старичок очень вежливо (в нем, верно, сохранились традиции былых времен) попросил меня сесть на пол и вытянуть ноги.
— Вы не беспокойтесь, только ногу свободнее держите. Вот так. — И он придал моей ноге должное положение.
Один из дежурных подал кузнецу кандалы. Он надел мне на правую ногу кандальное кольцо, вынул из кармана заклепку и, попросив меня "держите ногу слабже, совсем свободно", стал заклепывать. Он делал это артистически, и в несколько ударов все было готово. То же он проделал с левой ногой, и Соколов сказал:
— Можно встать.
От меня пошли к Мышкину, заковали его, потом Арончика и Богдановича.
Когда я остался один, меня охватило сильное волнение. Во мне боролись тогда несколько противоположных ощущений. Я чувствовал себя и униженным и озлобленным; но все это победило другое чувство: чувство умиления перед страданием, чувство радости, что я удостоился этого унижения за свою преданность тому, что было самым дорогим и святым в моей жизни.
Мне казалось даже, что без кандалов чего-то не хватало в том ряду страданий, на которые обрекли меня враги, что мне нужно было бы поблагодарить их за то, что они удостоили меня этой чести. Я вспомнил о наших революционных предшественниках, которые носили цепи в стенах тех же казематов, где сидели и мы их дети, внуки и правнуки, и слезы выступили у меня на глазах, когда я прижал цепь к своим губам, так же благоговейно, как верующий прикладывается ко кресту.
В коридоре наступила тишина, нарушавшаяся только звуками наших кандалов, а звенели они ужасно: нам не дали ремней для подвязывания, должно быть, из боязни, чтобы кто-нибудь не повесился, и цепь волочилась при ходьбе по полу, и звеня и затрудняя так, что под конец я стал ходить согнувшись, держа ее в руках {Продев в среднее звено цепи полотенце.}. Но это оказалось утомительно, и я лег на постель. Арончик и Богданович скоро перестали ходить, только Мышкин вплоть до вечера волочил по полу цепь, быстрыми, нервными шагами ходя из угла в угол по своей камере.
Утомленный бессонной ночью и нервным возбуждением, в котором я провел целые сутки, я лег спать раньше обыкновенного, но долго не мог уснуть, отчасти потому, что не улеглось волнение, отчасти от непривычки спать в кандалах, что, по словам всех, испытавших это удовольствие, очень неудобно. Впоследствии к этому кое-как привыкают, но мне не дали времени привыкнуть, так как в Шлиссельбурге нас всех на третий день расковали.
Свободное копирование
