2 августа я спал после обеда в полном неведении того, что судьба готовит мне новый сюрприз. Как вдруг, сквозь сон, стали доноситься какие-то странные звуки: то хлопанье дверей и грохот засовов, то стук молотка, то какой-то металлический лязг. Я проснулся наконец. Сперва мне показалось, что водят гулять, но сильные удары молотка и лязганье железа навели меня на мысль, что Соколов вставляет рамы и заколачивает их гвоздями.
Нужно заметить, что летом 1884 года у нас вынули внутренние рамы, и окно камеры отпиралось на то время, пока заключенный находился на прогулке, а у сильно больных, которые не могли вставать с постели, окно оставалось открытым на весь день вплоть до сумерек.
Заметно было, что Соколов обходит все камеры подряд и приближается к нам.
"Черт его побери, подумал я, он с августа вставляет рамы это ни на что не похоже".
Вот дошли до Буцевича. Как только отворилась дверь No 14, я приложил ухо к стене и стал прислушиваться.
В камеру вошло несколько человек. Поставили на пол что-то тяжелое. Соколов отдал какое-то приказание и бросил на пол какую-то металлическую вещь, зазвеневшую при падении. На минуту все затихло. Я еще не мог сообразить, в чем дело, как вдруг раздались удары молотка: сразу было заметно, что бьют по железу, но не забивают гвоздь, а делают что-то другое. Но что же?
"Уж не заковывают ли, промелькнуло в голове, но по какому случаю? Зачем? Увозить, что ли, хотят? Куда? Или просто нас хотят впредь держать в кандалах, как и полагается каторжным?"
Стук молотка прекратился на несколько мгновений, потом опять лязг и опять молоток застучал.
"Заклепывают кандалы на другой ноге", решил я.
И действительно, после того как жандармы ушли от Буцевича, мне было отчетливо слышно, как цепь волочилась по полу, когда он ходил. Теперь была моя очередь, но ко мне не зашли. Не заходили также ни к Мышкину, ни к Арончику, ни к Богдановичу. Я был сильно взволнован и долго ходил по камере, осаждаемый разными вопросами и предположениями. Буцевич ничего не стучал, а с Мышкиным невозможно было стучать, потому что, как я уже упоминал, No 16 после смерти Колодкевича оставался незанятым.
Вечером роздали ужин обычным порядком. Соколов был нем как рыба, а я, конечно, не стал к нему обращаться с какими бы то ни было расспросами. Часов в 9 Соколов обходил все камеры, где сидели закованные, но оставался там недолго. Зачем он приходил, я не мог догадаться, но после понял, что тогда надевали наручни ("ручные кандалы", состоящие из двух браслеток, обтянутых кожей, соединенных двумя цепочками).
Ночью я долго ворочался с боку на бок, но когда наконец заснул, то очень легким, беспокойным сном. Понятно, что как только где-то в коридоре щелкнул ключ, я проснулся, соскочил с постели и, наскоро одевшись, подошел к двери. Ясно было, что закованных куда-то уводят.
Сначала отворялась дверь, затем слышалось бряцанье кандалов и шаги нескольких человек по коридору. Шаги смолкали, и минут на десять наступала тишина. Потом снова слышались торопливые, так хорошо мне знакомые шаги Соколова, затем еще чьи-то, наверное жандарма, затем щелкает ключ, гремит засов, дверь отворяется, и снова по коридору лязгают кандалы. Так дошли до Буцевича, увели его, и все окончательно смолкло.
Я в течение остальной части ночи несколько раз просыпался при самом легком шорохе в коридоре. Но нет, все было спокойно.
"Почему же нас не увезли? думалось мне. Что ж это значит? Хотят, что ли, навсегда оставить здесь? Или тоже увезут? Но куда, зачем? Не в Шлиссельбург ли?"
Свободное копирование
