Алексеевский равелин - 55

XIII

На этом, собственно говоря, и кончаются мои воспоминания о Петропавловской крепости. Они, конечно, неполны, носят чисто личный характер, и в них нельзя искать летописи всех страданий, вынесенных заключенными в Алексеевском равелине, всех зверств и ужасов, совершавшихся в его стенах. Я говорю только о себе, что я чувствовал, что я пережил, что я видел вокруг себя, да и то бегло и отрывочно. Пусть другие также расскажут о себе, пусть будут собраны сведения о том, чего никто из нас, переживших эти мрачные годы, не знал и не мог знать (напр., о том, что сделали с Нечаевым после обнаружения сношений, в каких условиях его держали, когда и каким образом он кончил свою жизнь и т. п.), и тогда можно будет нарисовать полную картину нашей тюремной жизни, составляющей одну из страниц истории, которая ляжет вечным проклятием на память реакционной камарильи, властвовавшей в России с начала восьмидесятых годов.

Я расскажу лишь один эпизод из жизни Алексеевского равелина, который может дать вполне ясное представление о нравственном уровне людей, во власти которых мы очутились. Тех из осужденных по процессу Суханова, которые были назначены в Алексеевский равелин (Клеточников, Исаев, Тригони, Морозов, Фроленко, Александр Михайлов, Баранников, Ланганс, Колодкевич, Арончик, Тетерка), перевели туда из Трубецкого в ночь с пятницы на субботу Страстной недели. Соколов, конечно, объявлял каждому, что здесь имени и фамилии заключенного не знает и не должен знать никто, даже сам он, смотритель, а потому воспрещается называть себя или кого другого, а также воспрещается перестукивание между заключенными. Затем он дал прекрасное тонкое белье, козловые башмаки, халат из очень хорошего синего сукна и удалился без всяких других внушений и наставлений. Утром жандармы, по прежнему порядку Алексеевского равелина, ходили по камерам с тазом, умывальником, мылом и полотенцем и подавали умываться. На стол постлали салфетку, и подали на подносе два стакана чаю, розанчик и сахар. Обед был прекрасный, из трех блюд и, несмотря на Страстную субботу, скоромный. Таких обедов не давали даже подследственным в Трубецком бастионе, когда там отпускалось по 75 коп. в день на каждого заключенного (это было отменено только во второй половине 1881 года). К обеду подали кроме черного хлеба и белый, а также серебряную ложку. Тригони сообразил, что на другой день дадут много всяких пасхальных снедей, решил оставить жаркое на ужин и спросил Соколова, можно ли это сделать.

— Можно, можно, — отвечал Соколов самым серьезным тоном и обратился к унтеру: — Слышишь? Номеру девятому завтра за обедом жаркое не подавай, а разогреть к ужину.

— Слушаю, ваше благородие, — отчеканил жандарм, вытянув руки по швам.

Вечером так же церемониально жандармы подали на подносе чай и булку.

Наступило пасхальное утро. Соколов вошел в камеру и прежде всего велел раздеться. Жандармы унесли и тонкое белье, и халат, и козловые башмаки, а взамен бросили на постель охапку тряпья.

— Можно одеваться, заметил Соколов, указывая рукой на это тряпье.

Тут был полный арестантский костюм: и сермяжное платье, и белье из мешочного холста  новенькое, нестираное, и коты, "подбитые гвоздями". Со стола убрали салфетку и серебряную ложку, чаю не дали, а положили краюшку черного хлеба и по случаю светлого праздника два яйца, микроскопический ломтик сдобного хлеба, на который была положена ложка творогу. Умываться не подавали, а поставили жестяной умывальник  сам, значит, мойся и приучайся на будущее время обходиться без мыла. На обед были поданы щи и каша, описанные мною выше, и в тот же день Соколов со злобной усмешкой преподнес всем приснопамятное "правило" (со шпицрутенами, розгами и проч.). Затем все пошло таким порядком, как застал я.

Спрашивается, кому принадлежала честь измышления этого злобного издевательства? Какой смысл оно имело? Зачем понадобилось показывать столь наглядным образом ту разницу в условиях содержания заключенных в Алексеевском равелине, какая была между порядками, установленными при Александре II, и новыми, введенными в 1882 году? Была ли это первоапрельская шутка, или эти люди хотели достойным образом, как прилично православным христианам, ознаменовать праздник Воскресения Христова глумлением над побежденными врагами, заживо погребенными в стенах тюрьмы, обреченными на страдания, на унижения, на долгую и мучительную агонию и смерть?[1]