Алексеевский равелин - 54

В конце июля (24-го числа 1884 г.) умер Колодкевич. Я совершенно не был подготовлен к этому трагическому событию, поразившему меня как громом. Состояние его здоровья настолько улучшилось к лету, что не только по камере, но и на прогулку он стал ходить без костылей, настроение его было очень бодрое, и я помню, как за несколько дней до его смерти, когда я поздравил его с днем рождения {21 июля, и пожелал ему много, много хорошего, между прочим, чтоб на следующий год мы могли праздновать этот день на воле. "О если б вы были пророком!"  ответил он и, сердечно поблагодарив меня, сказал, что ему очень бы хотелось, выйдя на волю, прокатиться со мной по всей Волге вплоть до Астрахани, потому что он никогда не видел Волги.}, мы проговорили подряд два часа очень весело и оживленно, но потом он вдруг опять начал ходить на костылях. Я спросил его однажды, что с ним такое.

"Да опять начали дурить", ответил он.

Это было вечером, в субботу. В воскресенье ему стало так худо, что он уже не вставал с постели. В понедельник доктор был у него два раза, утром и вечером, и оба раза оставался у него дольше, чем при обыкновенном посещении, а во вторник рано утром он скончался тихо, без малейших стонов и совершенно незаметно не только для нас, но и для жандармов, которые увидали, что он мертв, только тогда, когда вошли в его камеру с утренним чаем. Оттуда прямо пришли ко мне.

Я еще ничего не знал, но, посмотрев на Соколова, догадался, что Колодкевича уже нет на свете. Меня поразило выражение его лица: он был бледен, смущен, не мог смотреть в глаза, упорно избегал моего взгляда, и, право, я заметил на лице этого злого, жестокого и тупого палача проблеск человеческих чувств, может быть мимолетного, может быть слабого, но, несомненно, чувства угрызения совести, чувства стыда, чувства сострадания, проснувшегося в нем при виде трупа замученной им жертвы.

Несколько дней я ходил точно в чаду, апатично относясь ко всему окружающему и не будучи в состоянии думать о чем-нибудь, кроме Колодкевича. Я вспоминал все наши разговоры, споры, его рассказы о пережитом в тюрьме и на воле, его привычки, его манеру стучать, его кашель, его походку, стук его костылей. Я часто задумывался над одним из наших последних споров, когда я доказывал, что небытие предпочтительнее бытия, потому что оно составляет единственно реальное, единственно доступное человеку блаженство; что люди должны считать самыми счастливыми часами своей жизни те, которые они провели в крепком, глубоком сне, не нарушавшемся сновидениями, и это может подтвердить общее признание всего человечества, что, хотя раз явившись на свет, человек жадно хватается за жизнь и упорно создает себе иллюзию за иллюзией, надежду за надеждой по мере того, как они друг за другом разбиваются действительностью, но каждый, если его спросить, что он предпочел бы: родиться на свет или не родиться, в том случае, когда это зависело бы исключительно от его желания,  каждый наверно ответит: предпочел бы не родиться. Колодкевич заметил на это: "Я все-таки предпочел бы родиться". "Как, спросил я, даже зная наперед, что будет ждать в жизни, чем и где она кончится?" "Как человек, которому всего дороже истина, отвечал Колодкевич, я говорю  предпочел бы родиться и узнать, что такое бытие, что такое жизнь, чем не родиться и не знать этого".

Его слова и тогда произвели на меня сильное впечатление, так как в искренность Колодкевича я глубоко верил, и я много размышлял по этому поводу, но теперь их смысл приобрел для меня особое значение. Это было сказано человеком, стоявшим уже одною ногою в могиле, человеком, за плечами которого было так много тяжелых и физических и нравственных мук, и это не были пустые фразы, а искреннее убеждение сильного ума и твердой души.

Мне долго не хотелось верить смерти Колодкевича. Я то прикладывал ухо к стене в надежде уловить хоть какой-нибудь звук, хоть какой-нибудь шорох, который дал бы мне возможность надеяться, что он жив, то прямо начинал звать его стуком, просить его, если он не в силах встать, постучать костылем в пол или еще как-нибудь дать мне знать, что он жив, что он слышит меня. Всякий раз, когда больных обходил доктор, когда раздавали обед и ужин, я с волнением прислушивался, не взойдут ли в No 16, горячо желая, чтобы оказалось, что я ошибся, что я бредил, что мне просто почудилось, будто там уже нет никого. Но день проходил за днем, и я все более и более убеждался, что в смерти Колодкевича не может быть никакого сомнения, что от Мышкина всегда идут прямо ко мне, не заходя в No 16, и что там не слышно никаких признаков жизни.

В тяжелом душевном состоянии провел я последние дни моего пребывания в Алексеевском равелине, в абсолютном одиночестве, ибо Буцевич не стучал, а с Мышкиным стучать не было возможности, охваченный горькими, гнетущими мыслями, с постоянной болью в сердце и с неотступной мыслью о невозвратной потере, о вечной разлуке с тем, кого я так глубоко, так нежно полюбил, кто был мне другом, братом, кому я был обязан сохранением своего рассудка и, может быть, жизни. Я чувствовал, что мое существование тесно сплелось с существованием Колодкевича, и его смерть была для меня смертью части меня самого: как будто внутри меня что-то оборвалось, что-то умерло, чего-то уж нет и не будет, не будет никогда...