С этих пор в моем настроении наступил перелом, и я начал поправляться и духовно и физически. Конечно, значительную роль здесь играло то, что все условия нашего заключения стали мягче. Кроме того, о чем я уже упоминал (книги, пища и проч.), значительно изменилось обращение с нами Соколова и Вильмса. Оба они на время припрятали свои волчьи зубы и старались замести лисьим хвостом воспоминания о совершенных ими варварствах. Я помню, как добродушен и заботлив стал Вильмс, когда осведомлялся даже о настроении духа. Он раз спросил меня:
— Ну, а настроение наше какое? Под кровать больше не полезем? (Оба они стали избегать местоимения "ты" и старались говорить в безличной форме.) — И стал затем рассуждать, что человек я молодой, целая жизнь впереди и проч. Я вон какой старик: поседел весь, а все жить хочется.
Словом, он и Соколов совсем было начали на людей походить. Много значило все это, но еще более значило то благотворное влияние, какое на меня оказывало соседство Колодкевича, и это становится для меня несомненным, когда я припоминаю, как мое состояние снова начало ухудшаться с того тяжелого дня, когда я потерял этого человека, ставшего для меня бесконечно дорогим {В марте было у нас большое горе: умер Михайлов, так и просидевший изолированным все время заключения до последних дней своей жизни. Будучи на прогулке, я наблюдал за числом ламп в коридоре. Но вот однажды я не нашел лампы на знакомом мне окне маленького коридора: что-то, очевидно, случилось. Я стал с удвоенным вниманием следить за всем, что там творилось, и мои наблюдения подтвердили справедливость печального предположения: дверь No 1 никогда уже не отворяли.}.
Свободное копирование
