В конце февраля, с первыми, теплыми и ясными днями, мне стало невтерпеж. Раздумывая о способе, каким было бы удобнее лишить себя жизни, я остановился на угаре. Дело в том, что наши печи топились из коридора, а закрывались вьюшкой самим заключенным из камеры, когда жандармы условным хлопаньем печной дверцы дадут знать, что уже можно закрыть трубу. Я несколько дней подряд вынимал вьюшку, чтобы выяснить, насколько может быть силен угар и как легко уловить нужный момент для открытия трубы, так как слишком рано вынешь вьюшку камера наполнится дымом и жандармы могут заметить, а слишком поздно не будет достаточно силен угар.
Наконец наступил избранный день. Как только разогрелась печь, я стал каждые две-три минуты закрывать трубу вьюшкой для пробы, а потом сходил со стула, поставленного возле печи, чтобы жандармам не показалось подозрительным мое постоянное пребывание вне района их наблюдений, так как эта часть их камеры не была видна из дверной щели и дежурный начинал щелкать заслонкой всякий раз, как не мог видеть заключенного, находившегося у печки. Тогда нужно было показать ему свою особу, чтобы он не поднял тревоги.
Когда прошел густой дым, я, чтобы вдохнуть возможно большее количество окиси углерода, окончательно забрался на стул и, закрыв трубу, приложил лицо к отверстию отдушины и стал усиленно вдыхать шедший оттуда угар. Я дышал жадно, делая такие глубокие вдыхания, какие только мог, и до тех пор, пока не почувствовал, что ноги у меня подкашиваются, голова кружится и я более не в силах держаться на стуле, даже придерживаясь руками за дверцу отдушины. Я осторожно слез со стула и, шатаясь, как пьяный, добрел до кровати и лег на спину, закрыв рукавами куртки верхнюю часть лица, чтобы жандармы не заметили чего-нибудь в выражении моей физиономии, что в связи с легким голубоватым дымком, наполнившим мою камеру, могло бы показаться им подозрительным.
Я угорел очень сильно, но умереть мне все-таки не удалось. Хотя я и закрыл оба вентилятора и в окнах были двойные рамы, но свежий воздух все-таки просачивался в камеру, а камерный выходил наружу. Часа два, а может быть и более, я пролежал в бессознательном состоянии, но перед самым обедом я немного очухался, и меня вырвало. Это случилось, когда начали уже раздавать обед. Должно быть, хлопанье дверей и громыханье их ужасных засовов, описанное мною раньше, привело меня в сознанье. Я не только не мог встать с постели, но даже не в силах был двинуть рукой и, как мне ни хотелось, не мог убрать следов рвоты.
Соколов, только что ступив через порог камеры, вдруг остановился и повел носом в обе стороны, словно гончая, потерявшая след, а затем что-то буркнул дежурному, что именно я не мог разобрать, но увидел, как этот последний совершенно по-собачьи повел носом. Соколов быстро подошел к постели и уставился на меня змеиным взором.
— Ты съел чего-нибудь? — прошипел он наконец.
— Ничего, — еле выговорил я в ответ.
— Нет, однако, с воды да с хлеба этого не должно быть. Вот мы покажем доктору, — окончил он с угрозой в голосе.
Один из дежурных подошел к постели с каким-то железным ведерком и собрал в него рвоту, а другой куда-то исчез, видимо, побежал за доктором, ибо не более как через 5-10 минут явился Вильмс. Он остановился на пороге, понюхал воздух и, подойдя к душнику, зажег спичку и всунул ее. Спичка погасла.
— Видите, Матвей Ефимович, — сказал Вильмс очень громко, забывшись до того, что в присутствии арестанта назвал смотрителя по имени.
Затем он подошел ко мне, пристально посмотрел мне в лицо, вынул часы и, щупая пульс, сказал:
— Отравление окисью углерода. Все признаки налицо. Взгляните на него, как лицо покраснело, а губы-то, губы. Что нужно сделать? Что сделать? Я тебе пришлю чего-нибудь, обратился ко мне доктор. А нельзя ли его теперь, сейчас же на воздух? — спросил он Соколова.
— Можно, можно. Не желательно ли теперь гулять идти?
— Не могу. Оставьте меня в покое, — через силу ответил я.
— В таком случае на полчаса отворю дверь в коридор.
Так и сделали. Соколов пошел раздавать обед далее, а мою дверь оставили открытой. Отворили, конечно, также оба вентилятора. Вернувшись, Ирод самым добросовестным образом ходил по камере, пока не прошли назначенные полчаса. Наконец, посмотрев на часы, он запер дверь и пошел сам обедать. Часа через два он снова зашел ко мне с предложением идти гулять и, видя, что я еще не в силах встать, снова отворил дверь и продежурил в коридоре.
Весь день я лежал пластом без движения и, понятно, не мог ни обедать, ни ужинать. Вечером меня посетил доктор, и Соколов опять оставил дверь отворенной на время раздачи ужина. Только на другой день я мог встать с постели в таком физическом и душевном состоянии, какое может себе представить всякий.
Свободное копирование
