В это время меня страшно угнетала болезненная мысль, что жандармы отравляют пищу, заражая ее трихинами. Я чувствовал, что эти трихины медленно распространяются по всему организму, день за днем наполняют его все больше и больше, и я с ужасом ждал, что они проберутся в мозг, и я стану идиотом, а этого именно жандармам и хочется. Сначала, когда я твердо верил в эту фантазию, она терзала и приводила меня в отчаяние. Мороз пробегал по коже, когда в уме рисовались картины того, что я буду тогда из себя изображать, и все чаще и чаще я думал, не покончить ли скорее с собой, чтобы избежать такого ужасного исхода.
После, когда сознание стало проявляться, меня не менее того стала мучить мысль, что если я дохожу до таких несообразностей, то, значит, я уже сошел с ума и трихинам нечего стараться заползти в мой мозг, потому что и без них я скоро начну жевать свои рукава и рычать по-звериному.
Эта мысль, в свою очередь, толкала меня к самоубийству, и результатом этого в начале марта 1884 года явились две мои попытки лишить себя жизни. Колодкевич внимательно следил за моим душевным состоянием и умел его верно понять, несмотря на такой неудобный способ сношений, какой был единственно для нас возможным. Он со своими больными ногами простаивал на костылях по целому часу, заставляя меня рассказывать о моих охотничьих воспоминаниях, о детстве; он просил меня описывать нашу усадьбу, сады, рощу, моего отца, сестер; интересовался мелкими подробностями моей личной жизни {Сам потом стал рассказывать об одном саде в Сидкове (имение близкого друга Колодкевича, Давиденко, повешенного в августе 79 г.).}. Как часто я отходил от стены успокоившись, с примиренной и охваченной добрым чувством душой, в которой оно сменяло злобный порыв отчаяния, когда я готов был пробовать разбить голову о стену {Я помню одну только "ссору". Мы горячо спорили, и каждому хотелось выложить весь свой багаж по этому вопросу. Вышло так, что мы оба в жару спора стали, не слушая один другого, стучать каждый свое; я остановился первый, и так как не мог сразу разобрать, что он именно хотел сказать, то не поставил точки, ожидая продолжения, но Колодкевичу показалось, что я на него обиделся. Он отошел от стены, а после, как сам говорил, не решался позвать меня. Когда на другой день я позвал его и что-то спросил, он... полюбопытствовал, улеглось ли мое раздражение. Я даже не сразу понял, что он этим хочет сказать, и все в результате кончилось хохотом.}.
Колодкевич был очень осторожен в передаче мне таких вещей, которые могли бы подействовать неблагоприятно. Например, зная, что Ширяев был моим лучшим другом, он всегда очень уклончиво говорил о его смерти и уверял, что неизвестен ни способ, каким он лишил себя жизни, ни те обстоятельства, какие были причиной этого, и сейчас же переводил разговор на что-нибудь другое, когда я снова начинал расспрашивать об этом, хотя он слышал от Мирского все подробности. Я не сомневаюсь в том, что главным образом соседству Колодкевича я обязан тем, что окончательно не сошел с ума и не лишил себя жизни. В тюрьме для меня самым тяжелым временем бывала весна, и именно ранняя весна, когда появляются первые проталинки, когда тронется лед, появятся первые цветы подснежника (он рос в нашем садике), начнется пролет птиц, начнет пробуждаться в природе дремавшая всю зиму жизненная сила. Может быть, это зависит от того, что с детства это время года (вторая половина марта и первая апреля) было моим любимым временем года; может быть, тут играют причины общего характера, в силу которых наступление весны вызывает в организме прилив сил, бодрости, энергии. Как бы то ни было, а весной я страдал и страдал всего сильнее, весной же 1884 года мои страдания осложнялись той борьбой здравого смысла и болезненных представлений, о которой я уже говорил {Мысль о смерти как о благодетельной избавительнице от угрожающей мне ужасной перспективы эта мысль стала все чаще и чаще приходить мне в голову, и те возражения против самоубийства, которые я находил раньше, бледнели и теряли свою силу. В самом деле, что же ожидает меня дальше? Изолятор или дом умалишенных. Однажды один из товарищей, именно Мирский, увезенный впоследствии в Сибирь, сказал в разговоре с доктором: "Когда меня увезут в Сибирь..." Но Вильмс не дал ему докончить, захохотал и сказал: "Я старик и голова у меня тут поседела на службе, а не помню, чтобы отсюда куда-нибудь увозили, иначе как на кладбище или в сумасшедший дом". Прав был старик чего же мне еще ждать? О моей смерти все равно не будет известно, да я и умер уже для всех тех, очень немногих, кому я был когда-то дорог. С прошлым меня теперь ничего не связывает: все нити жизни оборваны. Дело? Да разве есть хоть какая-нибудь надежда на то, что мне когда-нибудь дано будет счастье снова служить ему, иметь возможность прямо сказать хоть одно слово, которое прорвалось бы сквозь толщу окружающих меня стен? Наконец, разве смерть моя не сослужит службу дорогому мне делу: быть может, теперь единственный способ быть полезным это прибавить еще одно имя к числу жертв самодержавия. Не могу не сказать, чтобы я противился искушению, нет, я порою упорно боролся с ним, говорил, что у меня еще вся жизнь впереди, что я не знаю всего происходящего на воле. Теперь, может быть, партия снова окрепла, может быть она идет твердыми и верными шагами к победе. Я считаю себя похороненным заживо, но еще не было тюрьмы, с которой бы рано или поздно не устанавливались бы сношения... В течение осени перемена нашего режима, соседство товарища, к которому я так привязался, повлияли на меня очень благотворно; со временем, однако, тяжелое, угнетенное настроение стало все чаще и чаще овладевать мною.
Свободное копирование
