XI
Заботливость Соколова и Ганецкого (так как всякая мелочь в Алексеевском равелине делалась с его разрешения) дошла наконец до того, что меня перевели в другой номер 15-й, где сидел раньше Мирский, увезенный в Сибирь в конце 1883 года {Благодаря, как говорил потом, хлопотам принимавших в нем участие польских магнатов и Дрентельна, за покушение на жизнь которого Мирский судился. (Одна моя знакомая рассказывала мне весной 79 г., что, когда она была у Дрентельна, дня через 23 после этого покушения, с какой-то просьбой о муже, сидевшем тогда в тюрьме, он выразил свое удовольствие по поводу того, что Мирскому удалось скрыться. "Пожалуйста, передайте ему, чтобы он был спокоен за свою жизнь, если его и арестуют; я никогда не допущу, чтобы из-за меня повесили человека".}.
4 августа, когда я уходил с прогулки, Соколов остановил меня и сказал:
— Я тебя перевожу в другой номер, лучший. Как ты здесь сидел тихо, так и там сиди.
Я, может быть, поблагодарил бы его за такую любезность, если бы он только не прибавил нравоучения, так что я сказал только лишь в ответ, что, идя на прогулку, я сдал книгу "Христианское чтение", но забыл сказать, чтоб дали следующую.
Должно быть, Ирод был в этот день в особо благодушном настроении, ибо вдруг, к великому моему изумлению, он положил мне руку на плечо и сказал:
— Две сразу дам.
При этом он посмотрел на меня тем же взглядом, как и в тот день, когда он хотел меня сразить рисовым пирогом. На этот раз я не выдержал суровости нрава и в первый еще раз со времени знакомства с Иродом сказал ему: "Благодарю вас", чем он, видимо, был тронут, и, чтобы еще более подчеркнуть свою внимательность, войдя со мной в мою новую камеру, стал мне объяснять, что нужно отворять вентилятор,. если я хочу, чтобы воздух был чист, и даже объяснил мне, что для того, чтобы открыть вентилятор, нужно поставить стул к стене и влезть на него.
Эта камера, как мне после говорил Колодкевич, была лучшая во всем коридоре. Действительно, она была суха и тепла, и воздух был в ней хороший благодаря двум вентиляторам. Один из них, маленький, жестяной, такой же, как и во всех других камерах, был вделан в окно, а другой, большой и красивый, из эмалированного железа, находился во внутренней стене, выходившей в коридор, близ печи. Размеров эта камера была очень почтенных: длиною в одиннадцать, а шириною в девять шагов.
Тяжелые впечатления ждали меня на новоселье. Из сидевших в том коридоре только один Арончик ходил на прогулку, да и то еле переставляя ноги, так что сейчас можно было заметить, как сильно он болен. Мои соседи Баранников в No 14 и Колодкевич в No 16 не вставали с постели и не могли отвечать на мой стук. Баранников был уже при смерти, и его стоны разрывали мне сердце {Раз мне удалось услышать несколько слов, сказанных им во время обхода. Услыхав разговор, я бросился к двери, приложил ухо, но успел только разобрать вопрос: "А чай горячий?" На это Соколов ответил: "Горячий, горячий..." и вышел из камеры. Эти слова были сказаны так, что сердце сжималось: видно было, что говорит умирающий. На другой день, после обеда, к Баранникову привели священника, пробывшего в камере минут 1520, что, видимо, смущало Ирода, ходившего по коридору все время. Он два раза подходил к двери и спрашивал: "Батюшка, скоро?"}.
Тот, кто сам не бывал в подобных условиях, едва ли может себе представить, какая это адская мука знать, что рядом с тобой, отделенный только стеною, мучается в агонии твой товарищ, может быть твой близкий, дорогой друг, одинокий, беспомощный, лишенный возможности перед смертью увидать хоть один любящий взгляд, услышать хоть одно теплое слово, и ты бессилен чем-нибудь облегчить его страдания. Ужасно, ужасно! Это доводило меня до исступления, и я бегал по камере, как дикий зверь в клетке.
Свободное копирование
