Ты, маменька, ты приласкай меня - 10

ВОЕННЫЙ И ПОСЛЕВОЕННЫЙ ГОЛОД.

В день, когда голодал я
Ко мне, виляя тонким хвостом,
Голодная подошла собака.
И морду ко мне подняла.
Стало немного легче.

Исикава Такубоку.

Очень важным для меня, наложившим своеобразную печать на мой характер и на многие жизненные мои поступки, был пережитый в детстве сильный продолжительный голод. Из поступков мне бы хотелось отметить то, что я никогда не мог позволить себе легко выбросить хлеб и другие пищевые продукты. Думаю, для окружающих это казалось часто даже жадностью, скаредностью. От плохой репутации меня спасало то, что одновременно я не был прижимистым в отношении к промышленным товарам, к деньгам и ко многому, кроме еды.

Очень длительное время воспоминания о пережитом в детстве военном и послевоенном голоде носили для меня даже своего рода священный характер. Это вызывалось как собственными пережитыми страданиями, так и подобными мамиными воспоминаниями. Слово «священный» я употребляю здесь в смысле усилить то, как важно не допускать войн, когда принимают на себя тяжесть и гибнут не только военные люди, но страдают все, в том числе дети и старики.

Но последующая жизнь, в других краях, показала, что люди не очень любят вспоминать это тяжелое время. А, может быть, голод там был не таким уж сильным, как в Кировской области. Да и мама постепенно как-то перестала об этом говорить. И окончательную точку в разговорах о голоде поставила моя супруга, которая и родилась далеко уже после конца войны. «Чего об этом говорить, я и сама голодала, как-то целый семестр не получала стипендию, подрабатывала на хлебозаводе в ночные смены, родителям в силу ряда причин не сообщила о своей беде, и ничего, пережила вот!» - заявили она. Ну, чего вот тут скажешь! И я перестал вспоминать вслух о голодных годах. Хотя делать это мне и хотелось. Чтобы мои дети знали, какое тяжелое это время – война.

Но, если в жизни встречался мне человек, переживший и вспоминающий военный голод, я всегда как-то выделял такого человека, более теплым к нему своим отношением.
Говоря о голоде, я, конечно, не в коей мере не сравниваюсь с ленинградскими блокадниками. Но, в любом случае, как это тяжело – голодать не по своей воле! Вспомню здесь то, что не забывается мне, всегда хранится в моей памяти.

Мама на зиму заготавливала много растительной пищи, «травы».

Во-первых, это клевер. Мама ходила на работу в деревню Ивановщина и брала нас с сестрой с собой. И еще две большие корзины. Уж не помню, сколько лет нам было в ту пору, может быть, сестре - шесть, а мне – пять. И оставляла нас на склоне ивановщинской горы, там росло много клевера. И тек родничок, можно было попить. Деревня была рядом, и мы не боялись, и мама не должна была за нас бояться. И мы набирали в обе корзины клевер, головки этого растения.

На обратном пути мама несла обе полные корзины, а мы с сестрой, наверное, ее учительские вещи. Клевер мама сушила на плите и затем складывала в мешок. А зимой высушенное растирала и пекла нам лепешки. Может быть, добавляла немного муки или отрубей. Или картошки. Не помню, чтобы это было вкусно, но помню, что ели, и, наверное, просили лишнюю лепешку. Многие люди рассказывали, что ели лебеду, но в наших краях лебеда не растет.

Во-вторых, ранней весной мы собирали растения, которые назывались «песты». Песты росли на полях, обычно больше их было по краям поля. Из земли «вылезали» молодые всходы, похожие на пульки винтовочных патронов. В дальнейшем из этой пульки вырастало растение-сорняк, похожее на елочку, скорей всего, это хвощ полевой. Песты росли не везде, помню, ходили под деревню Вострецы, это недалеко от Юрьи. Помню, по полю ходило много людей, и все собирали эти песты, полными корзинами. Песты потом тоже сушили. И тоже пекли лепешки. Свежие песты были вкусные. Позднее я слышал от людей, что очень они хороши, если приготовлены со сметаной. Но со сметаной я не пробовал, а вот свежими – ел очень много. И даже в зрелом возрасте, однажды попались они мне на поле. По сравнению с клевером, песты из пулек быстро взрастают и превращаются в не съедобную «елочку». И заготавливать их много было трудно. Скорей всего, проблема была в сушке, на одной плите много ли насушишь!

Конечно, похожими на настоящую еду были грибы. Но ведь не каждый год грибной, да и нас одних, детей, в лес не отпустишь, в годы войны мы были еще малы. А у мамы не всегда было время. Но лес кормил нас. Это и сочные сосновые ленты молодой древесины, о которых я уже рассказывал. И еще у сосны мы любили есть, по-моему, это называлось «серники», это не молодые шишки, а новый годовой прирост на ветках, вначале он формируется в виде шишечек, а уже затем взрастает в новую веточку. Ну и, конечно, различные ягоды. Это земляника, малина, черника, брусника, костяника, смородина, черемуха. Варений не варили, не было сахара.

Были местности в нашем крае, где голодали, может быть, меньше. Помню, мама ездила несколько раз в Пинюг, менять вещи на картошку. То ли такой год выдался, что там уродилась картошка, то ли она там лучше росла. Ездили обычно группой, сговорившись, несколько женщин. Одной женщине ездить было опасно, отберут злые люди мешок с картошкой. Меняла мама отцовские вещи.

Запомнился такой эпизод. Мы, дети, остались дома одни, может быть, кто-то из соседей за нами присматривал. На улицу гулять не ходили. Зачем-то, может быть, для развлечения, нам вдруг захотелось раздеться догола, баловаться. Мама, наверное, уезжала утром поездом Киров-Котлас, а возвращалась вечером. Пришла как-то неожиданно, и нам было стыдно, что мы голышом. Мама постучала в окно, мимо которого шла тропочка к дому, и которое открывалось. Чтобы войти в квартиру, нужно было обходить еще часть дома, да по коридорам, лишние минуты две-три. Наверное, мама вся испереживалась, что мы голодные, и «сунула» нам в окно по вареной картофелине. «Я специально в Пинюге попросила хозяев сварить несколько картофелин, чтобы и самой поесть, и вас сразу же покормить», - вспоминала мама.

Когда в доме была картошка (это, наверное, уже после войны, когда жить стало немножко полегче), при топке печки мама давала нам несколько картошек. Мы их резали на ломтики и поджаривали прямо на плите. Хоть и мешались маме возле печки, но она терпела. Потому что за этим занятием голод как-то притуплялся. Картофельные очистки мама никогда не выбрасывала, промывала и как-то подсушивала до хруста, и потом давала нам есть.

И еще один случай помню, связанный с картофелем. Однажды пришел в Юрью вагон с картофелем, не помню уж, кому и с какой целью. Но по дороге, пока везли до Юрьи, случился мороз, и картошка замерзла. Вагон разгружали на станции деревянными лопатами, огородив ящиками площадку перед дверью вагона. Эта весть быстро разнеслась по Юрье, и поселковые дети собрались возле вагона, надеясь поживиться. Появились там и мы с сестрой. Некоторые картофелины «перескакивали» через ящики, и это была уже наша добыча. Ни один ребенок не брал картошку с огороженной площадки, а только те, которые укатывались дальше. Как это печально - стена ребятишек вдоль граничных ящиков, и все ждут, ждут. У меня и сейчас от этого воспоминания появляются слезы. Может быть и грузчики, в основном женщины, сами не сытые, и, жалея нас, иной раз старались посильнее махнуть лопатой. Не помню уж, повезло ли нам, и сколько картофелин мы с сестрой насобирали. Но помню, сколько-то маме принесли.

По моему мнению, не голодала семья тети Мани из Ардичей. Может быть потому, что ее муж по какой-то причине не был призван в армию. А мужчина в доме – это не мало! Но слышал я мнение, что земли, пашни там более плодородные. Тетя Маня и еще несколько женщин из Ардичей и соседних деревень часто привозили на юрьянский базар продавать печеные мучные изделия: шаньги, мусники, пирожки и т. п. Ночевали они обычно у нас. И немножко нас угощали. Мне стыдно вспоминать, но большую долю угощений «зарабатывал» мой брат. Было ему тогда года три-четыре. Он очень много знал стихотворений, песен, рассказов, загадок, словом, из детсадовского фольклора. И по детски мастерски умел все это рассказывать. Помню, как устраивал он «концерт». Залезал на стул, сделанный еще маминым братом Арсением, и развлекал богатых теть весь вечер. А они его за это одаривали едой. Это тебе не лепешки из клевера или пестов. И, хотя мы были рады мусникам и пирожкам, в душе было стыдно такому «заработку».

Голодали, конечно, не мы одни, а большинство населения. Было много нищих. Особенно трудно было колхозникам, по-моему, им карточки на хлеб не выдавались. Из нищих помню одного, звали Ваня Пышакский. Откуда он родом, как и где живет – никто из нашего окружения не знал. Может быть, был он из села Пышак. Немного психически ненормальный, возил он за собой тележку на высоких колесах, но не помню, чтобы кто-нибудь просил его привезти груз. Обычно он шел по улице и пел, помню, вот эту песню:
Шла машина из Тамбова,
Под горой котенок спал, да иго-го!
Говорит ему машина
Уходи, а то стопчу, да иго-го.
А котенок отвечает –
Не мешай, я спать хочу, да иго-го!

При этом у него нехорошо текли слюни изо рта. Подаяния он обычно не просил, останавливался возле дома и стоял со своей тележкой, ждал. Если ему ничего не предлагали, шел к следующему дому. Никто его не обижал, даже дети, которые часто бывают жестокими.

Чувство голода в моих воспоминаниях замыкается моим индивидуальным миром и, в какой-то мере, охватывает еще мою детскую семью. Почему-то в воспоминаниях я сопереживаю разумом, но не мучаюсь сердцем из-за голодания моих соседей, моих друзей. Наверное, это потому, что о голоде не принято было говорить. Какой в этом был смысл, разговорами голод не убавлялся, не уходил. Вот и не обсуждали, не говорили, не жаловались.

Но в моем сердце сохранилось сопереживание из-за голода к одним моим дальним родным по отцовской линии, это к семье тети Надежи. Может быть, потому, что мы в какое-то время уже не голодали, а тетя Надежа – они все еще голодали. Наверное, не тетя Надежа, а Надежда, Надя. Но из-за детского нашего неверного произношения так и прижилось – тетя Надежа.

Было у нее три сына, старше меня, подростки, есть им особенно хотелось. Наверное, это было уже после войны, когда в районном центре, среди госслужащих, голод постепенно стал уходить. А в деревне, в колхозах, голодали дольше. Помню, мы уже ели хлеб досыта, молоко, каши, иногда и мясо, а на столе колхозника – все еще был только хлеб да квас, и то не досыта. Муж у тети Надежи то ли погиб, то ли умер еще до войны, этого я не знал. Она часто приезжала в Юрью и ночевала у нас.

Тетя Надежа была к нам, детям, ласкова, и мы любили ее. Хотя мой брат, из-за своей еще детской неразумности, часто восклицал: «Опять тетка Надежка приехала!». Потому что, так он спал на своей отдельной кровати. А, когда была гостья, его укладывали спать со мной, валетом. Мама тетю Надежу выделяла, своим более добрым, близким по-родственному, отношением.

Обычно тетя Надежа не любила много говорить, садилась куда-нибудь в уголок, чтобы никому не мешать, и молчала. Наверное, молча думала о том, что в деревне остались голодные дети. Во время ужина мама всегда усаживала тетю Надежу за стол и кормила со всеми вместе, чем Бог послал. Постепенно сыновья тети Надежи устраивались в жизни, один, Николай, был призван в армию, другой, Василий, поступил в техникум, подрастал и младший, Юра. И мальчики всегда заходили к нам, и всегда голодные. Нас иногда не заставали дома, садились на завалинку в доме «за линией», и тоже скромно и тихо – ждали. Мама моя всегда их жалела, всегда накормит, напоит, и спать устроит. Во взрослой жизни все братья жили не плохо, очень трудолюбивые, скромные, отзывчивые. И много сделали уже нам добра, моим родителям, особенно Василий, который работал в Юрье директором МТС (машинотракторной станции), а в последующем – директором «Сельхозтехники».

Вспоминается один курьезный случай, связанный с этой родней. Однажды мы с отцом приехали к ним в гости, в деревню Цепели. Сын Николай у тети Надежи служил в армии, время уже было мирное. И вот потянуло же меня за язык за ужином, когда речь пошла о Николае, «брякнуть» такую ерунду: «А мне кажется, Николая в армии убьют!» За столом вдруг случилась мертвая тишина, все с тревогой в глазах смотрели на меня. Я понял, что сказал что-то очень глупое, недопустимое. Как, наверное, у тети Надежи долго болело сердце о сыне, есть поговорка, что «устами младенца глаголет истина!» Но страшного с Николаем ничего не случилось.

Что еще из голодной жизни в военные годы не забывается, хранится в моей памяти.

Как-то у нас ночевал один деревенский мамин знакомый. Был ужин, и все сидели за столом. Гость тоже, но угощать его у мамы было нечем, и он ел свое, хлеб с чаем. Мама раскладывала по нашим детским тарелкам еду. «Что ты все вертишь головой!» - неожиданно закричала она на меня и стукнула кухонным ножом по моей голове. Я заплакал, да вдобавок еще в мою тарелку из головы закапала кровь. Мама побледнела, за руку вывела из-за стола и подвела меня к окну, к свету, осматривать мою голову, рану на голове. Быстренько обработала чистыми тряпками и йодом рану, все постепенно успокоились. Как потом рассказывала мама, уж слишком жадно я смотрел на хлеб гостя. А угостить нас гость не догадался, да, может, и не было у него хлеба на угощение. Мы его, как гостя, должны угощать, а у нас тоже было нечем. Маму расстроил этот мой невоспитанный взгляд, сделать мне замечание при госте она не могла, и захотела черенком ножа не сильно ударить по моей голове. Да получилось не черенком, а острой частью. Так на моей голове появился шрам, с ним и всегда живу.

Еще помню, шел я однажды в свой детский садик мимо железнодорожной станции, и тут как раз подошел пассажирский поезд. Я стал его обходить, и вдруг из окна одного вагона слышу женский голос: «Мальчик, не хочешь вот такую булочку?» Я, конечно, хочу и беру булочку, и иду дальше, радостный такой удаче. Белую булочку, да я ее первый раз в жизни в руках держу! Но за несколько дней перед этим по Юрье разнесся слух, что из Кирова через Юрью в специальном вагоне будет перевозиться женщина-великанша, которая так велика, что занимает весь вагон. И лучше к этому вагону не подходить. Много позже, уже взрослым, я где-то прочитал, что примерно в это время из Кировской тюремной пересылки на север перевозилась знаменитая осужденная певица Русланова. И думаю, именно это событие трансформировалось вот в такой слух о женщине-великанше. Действительно, великанша, только в другой области, в искусстве. Вот и смутила меня булочка, хоть и не от женщины-великанши полученная. Да и какая-то она зеленоватая была с одного бока. Я не стал ее есть, а в детском садике посоветовался с воспитательницей. Воспитательница надломила булочку, внутри она была вся зеленая. Не разрешила мне воспитательница есть заплесневелую булочку, целое для меня горе!

Улица, на которой мы жили, называлась – Складская. Позже ее переименовали в Железнодорожную. И, действительно, недалеко от нашего дома располагались несколько складов, может быть, райпотребсоюзовских. Нас, пацанов, особенно притягивал один склад. Потому что там периодически хранился жмых. В виде плит размером может быть пятьсот на пятьсот миллиметров. И мы воровали этот жмых. Склад был дощатый, и в щелки между досками жмых был виден. Засунув железку между досками, мы их раздвигали и вытаскивали жмых. Считалось удачным, если попадалась твердая плита, ее рубили на кусочки и сосали вместо конфет. Но чаще попадался мягкий, рыхлый жмых, он был не таким вкусным. Помню, вместо жмыха мы наткнулись в складе на водочные этикетки. Мне запомнилась пачка с зубром, для «Зубровки». Очень красивые были эти этикетки! Конечно, воруя жмых, мы боялись кладовщиков, милиции, взрослых. Но если в складе был жмых, мы так и крутились возле этого склада. Однажды меня поймал кладовщик, запер в какую-то каптерку. Может, это и стыдно, но я не геройствовал: «Дяденька, прости, больше не буду!» Уж не помню, как, но все обошлось. Да много жмыха и не таскали, не воровали, трудно было доставать его из склада.

Перечитываю вот свое написанное, и думаю: может немного смешно рассказывать и про Ваню Пышакского, и про заплесневелую булочку. Не лучше ли, по крайней мере, не вспоминать все это. Но вот в бессонные ночи, когда никак не могу уснуть и начинаю вспоминать прошлое, чаще другого вспоминаются именно эти события. В том числе магазины, в которых получали хлеб по карточкам. А может уже не по карточкам, а в первое время после их отмены. Но помню почти спрессованную очередь в магазине, мама где-то впереди, и нужно к ней пробраться. Но это мне не по силам. И какие-то сильные руки поднимают меня и заставляют ползти по головам, предупредив очередь, чтобы мне помогли. Думаю, что взрослые из очереди так и перенесли меня над головами, передавая друг другу. Но мне всегда казалось, что я полз по головам. Сейчас мамы уже нет, и некого спросить, зачем нужно было мое присутствие перед продавцом, перед прилавком. Для отоваривания по карточкам я был не нужен. Наверное, это было в первое время после отмены карточек. Когда в каждые руки выдавалась определенная норма хлеба.

Мы, дети, очень любили новогодние праздники. Потому что нам дарили подарки в нескольких местах. Это в школе всем детям, и, конечно, бесплатно. Это на работе родителей, и отца, и матери. Везде делались елки с Дедом Морозом. Если родители встречали новый год в какой-нибудь компании, там тоже старались одарить детей. После зимних каникул, в школе, в классе, было принято с радостью рассказывать, сколько получил каждый подарков. Вряд ли подарки были богатыми, но булочка, несколько пряников и печенье, карамельки, может быть яблоко – это там было. О составе подарков я вспоминаю даже не по самим подаркам, а по коробкам, которые часто стояли в нашей квартире перед праздником. Я не понимаю, почему это так было, может быть, потому, что боялись воров в школе, голодных воров. Маме часто поручали в школе готовить эти подарки, раскладывать по кулькам. Приходили мамины коллеги-учителя, и делали это. Помню, мама запрещала нам даже подходить к этим коробкам. Мы, мальчишки, могли себе позволить воровать жмых из склада, залезть в чужой огород за морковкой, но взять что-нибудь из этих коробок – даже мысли такой в голове не было. Может, мамы боялись. Да нет, не боялись, понимали, что нельзя. Но, наверное, эти коробки, с таким вкусным, волновали мое голодное воображение, раз я помню их до сих пор.

Многое я помню я из своего голодного детства. Но вот День Победы, когда по радио объявили об окончании войны, - не помню. Думаю, в сельской местности этот день прошел без митингов и салютов. И поэтому не отложился в детской памяти. А вот периодические объявления о сталинских снижениях цен на продукты питания и на промышленные товары – помню. Всей семьей, да и с соседями часто, собирались перед круглым черным репродуктором. Диктор говорил очень торжественно, по-моему, это был голос Левитана. Предварительно звучали государственные позывные о важном сообщении. А потом длинный перечень продуктов и товаров, на которые снижались цены, величина снижения давалась в процентах. Помню, мама записывала передаваемое, все были очень возбуждены и в радостном настроении. Сообщение передавалось несколько раз, и каждый раз все собирались у репродуктора.

И еще почему-то мне не запомнилось возвращение отца из армии. Или, очень туманно, помню фигуру отца на участке дороги к нашему дому, и возглас мамы: «А ведь это отец наш приехал!» Когда отец уезжал, мы, дети, были еще малы, мне – три года. А за пять лет отсутствия – можно было и отвыкнуть от отца. Поэтому его возвращение тоже не отложилось в детской памяти. Помню только его большой фанерный чемодан. Но, наверное, еды там было не много, иначе я бы запомнил возвращение отца. Уже во взрослое мое время, в какой-то безкартофельный в Саратове год, мама в этом чемодане багажной посылкой прислала мне из Юрьи отборного картофеля. И окончил свое существование этот чемодан уже в Саратове.