Была огромная разница между освободившимися после смерти Сталина и теми, кто был освобожден до этого. Освобожденные при Сталине не имели права и заикаться о тех преступлениях, которые совершались по отношению к ним. По выходе из тюрьмы или из лагеря они подписывали бумагу о неразглашении. Это создавало удушающую, кладбищенскую атмосферу.
Люди, возвращавшиеся в семью, даже жене никогда не рассказывали о пережитом. Если же, подвыпив, бывший «зек» вспоминал прошлое, ему грозило новое заключение — на 10 лет или больше. Поэтому, когда Вышинский за границей обвинил Кравченко во лжи, многие из наиболее прогрессивных и передовых людей Запада поверили Вышинскому, а не Кравченко. В Советском же Союзе люди, не зная истинных условий, в которых содержались заключенные, представляли себе еще худшее, и этот факт использовался аппаратом безопасности для их дальнейшего устрашения. Потому-то люди часто признавались в самых невероятных преступлениях, как только слышали из уст следователя фразу: «Ну что ж, теперь вы в руках чекистов». Этот прием используется поныне, хотя и не в таких масштабах.
После смерти Сталина освобождаемых не заставляли подписывать обязательств о неразглашении. Не уверен, конечно, во всех ли случаях, но от меня такой подписи не потребовали.
Чрезвычайно поучительной была реакция молодого поколения на возвращение бывших политзаключенных из лагерей, тюрем и ссылки. Студенты и комсомольцы с огромным любопытством и интересом знакомились с людьми, выходившими после десятилетий на волю. У многих из молодого поколения сложилось представление о реабилитированных, как о людях, пострадавших в результате попыток сопротивления режиму Сталина. Когда же реабилитированные убеждали их в своей невиновности, те просто отказывались верить — настолько логичным казалось им сопротивление сталинщине. Таких людей с сочувствием расспрашивали, что именно они сделали в борьбе против Сталина, а когда те отвечали, что ничего не сделали, то одни говорили: «Не бойтесь, теперь уж нечего бояться», а другие несколько недоверчиво спрашивали: «Как же так, неужели вас могли арестовать ни за что, ни про что, без всякой причины?» Так что после десятилетий попыток доказать свою невиновность органам безопасности, приходилось теперь доказывать ее снова — этим юным скептикам.
Когда сотни тысяч подвергавшихся арестам и пыткам мужчин и женщин, во всех концах страны, наконец заговорили, это явилось сильнейшим ударом по культу личности Сталина и помогло разоблачению сталинских преступлений на XX съезде партии. Все же правду о Сталине раскрывали постепенно, и даже по сей день многое остается недосказанным, так что следует сделать все возможное, чтобы эту правду рассказать. Любопытно, что даже среди реабилитированных были такие, кто считал, будто сразу же раскрыть всю правду опасно. Некоторые утверждали, что из-за «отсталости» народных масс раскрытие правды и вообще всякое ослабление власти может повести к катастрофическим последствиям.
Некоторые из моих друзей полагали, что раскрытие всей правды о сталинских преступлениях могло бы повести к распаду компартий заграницей, в особенности на Западе. Конечно, они понимали, что правда проникает и туда, но хотели, насколько возможно, оттянуть этот момент. Я не разделял этих взглядов, считая, что на XX съезде следовало подвести полные итоги, итоги сталинизма.
Конечно, делались попытки переложить вину на плечи других, Иван кивал на Петра. Понятно, что вопрос об ответственности за прошлое чрезвычайно сложен, и ответ на него может потребовать еще многих лет.
Свободное копирование
