На пятьдесят шестой день голодовки Поликарпов сказал:
— Так как вы отказываетесь подписать протоколы и давать показания, мы прекратим следствие. Согласны ли вы прекратить голодовку?
Я согласился.
После этого следствие замерзло на несколько месяцев.
Но мне было отказано в медицинской помощи, меня опять поместили в «каменный мешок».
И только 27 января 1942 года, ровно в седьмую годовщину моего первого ареста в Москве, меня снова вызвали к Поликарпову. Я опасался, что, поскольку ему удалось прервать мою голодовку, он снова начнет следствие. Но Поликарпов сказал:
— Ваши показания больше не нужны. У меня хватает материала и без этого. Следствия возобновлять не буду. И так потратил на вас слишком много времени.
При этом он даже попытался вспомнить, сколько же в самом деле часов зря потратил на меня. Потом Поликарпов вдруг напомнил, что я обещал ему сделать заявление в письменной форме, которое послужило бы заменой протокола. Тогда он от него отказался, а сейчас протянул мне лист бумаги, и я начал писать. Но через минуту отложил ручку и сказал:
— Я хотел написать, но по дьявольской улыбке на вашем лице вижу, что дело идет о моей жизни или смерти. Отказываюсь писать... Отказываюсь подписывать ...
Поликарпов стал кричать, осыпая меня грубой бранью. Но, как выяснилось много позже, этот отказ спас мне тогда жизнь. Оказывается, существовал закон, согласно которому арестованного нельзя было приговорить к смертной казни без суда. Позднее, кажется, в декабре 1941 года, вышел новый закон, по которому по статье 58 можно было приговорить к расстрелу и заочно. Но заочные приговоры, выносившиеся на местах «тройкой», должны были утверждаться в Москве. Поликарпов и его «тройка» приговорили меня к расстрелу. Но поскольку у них не было моей подписи, приговор считался «заочным» и требовал утверждения Москвой.
Поэтому-то он и пытался задним числом «оформить» судебное разбирательство по моему делу.
Свободное копирование
