Годы войны - 3

Хотя лагерные громкоговорители были выключены во время речи Молотова в первый день войны (а снова их включили только после капитуляции Паулюса), мы имели все же возможность следить за событиями: например, в первый день войны я слушал передачу Бибиси по заграничному приемнику, который имелся у кого-то из вольнонаемных, работавших на строительной площадке внутри лагеря.

Однако начало войны не принесло облегчения заключенным в лагерях. Скорее наоборот. Все начальники лагерей сразу же были вызваны на специальный инструктаж: началась новая волна террора. Все больше переполнялись тюрьмы при лагерях. Составление новых списков жертв стало частью мобилизационного процесса. В первую очередь брали представителей национальных меньшинств. В начале войны практически все немцы были депортированы на восток. (Впоследствии, правда, немецкой секции Коминтерна удалось вернуть некоторых из своих членов).

Лично мне известен особенно интересный и поучительный случай. Я был в дружбе с одним немцем, жившим в СССР с начала тридцатых годов. Этому человеку удалось избежать террора 1937 года, в ходе которого погибло немало его соотечественников. К лету 1941 года он находился еще на очень ответственной работе. Несмотря на это, после начала войны его пять раз арестовывали и каждый раз жене удавалось освободить его через немецкую секцию Коминтерна. При очередном аресте он неизменно заявлял:

— Но меня ведь только что выпустили. А ему отвечали:

— Ну что ж, придется еще похлопотать. Этот рассказ я лично слышал от его жены. В 1949 году этот человек был направлен к Ульбрихту и впоследствии стал одним из руководителей восточногерманской секретной службы.

В начале войны, заключенные в лагерях, считавшиеся потенциально опасными, с точки зрения органов безопасности, были арестованы повторно внутри самих лагерей. Так, начальник оперативного отдела НКВД нашего лагеря, майор из Москвы, рассказывал мне потом, что его в срочном порядке направили к нам для выполнения этой инструкции. По прибытии в лагерь он потребовал папки с доносами «секретных сотрудников». Тех, чьи папки были толще, то есть тех, на кого было больше доносов, он распорядился арестовать немедленно.

Моя папка, дело № 5, оказалась особенно внушительной. И вот, 17 июля 1941 года, на 26 день после начала войны, меня доставили в сопровождении специального конвоя НКВД в Оперчека. Этот, введенный с начала войны, термин должен был вызывать у заключенных особый ужас: самое слово Чека было уже достаточно грозным, а тут еще Оперчека...

Когда сотрудники органов пришли за мной, я сразу понял, что арестовывают меня на основании каких-то специальных директив в связи с войной. Я заключил, что мой смертный приговор — дело решенное. Но после пятнадцатиминутного пребывания в самой ЧЕКА у меня затеплилась некоторая надежда.

Я начал доказывать, что мой арест просто смехотворен, поскольку никаких компрометирующих меня данных быть не может, в особенности в связи с моим ясным отношением к войне. И вот тогда-то неопытный лейтенант, занимавшийся моим делом, неосторожно обронил фразу:

— Пусть нет данных — мы должны принять меры предосторожности.

Было ясно, что Оперчека не стала откладывать моего ареста до тех пор, пока найдутся какие-то практические «доказательства». Там, видимо, собирались оказать на меня такое давление, чтобы в конце концов я сам дал компрометирующие меня показания. Но у меня к тому времени был уже шестилетний опыт заключенного. Я прошел три следствия в Москве и слышал сотни рассказов других заключенных, прошедших через следствие. Я тут же убедил себя, что ничего хуже расстрела со мной случиться не может, что, видимо, так оно и будет, но что мне следует хвататься за любую возможность, чтобы бороться с Оперчека.

Поэтому я решил атаковать сходу: я заявил, что мой арест является незаконным, что это— нарушение правил самого НКВД и что в качестве протеста отказываюсь активно участвовать в следствии и подписывать что бы то ни было. Я соглашался лишь написать заявление с изложением своей точки зрения относительно ареста. Это предложение было отвергнуто. Тогда я объявил, что начну голодовку.

Услышав это, лейтенант покачал головой и пошел за своим начальником, Поликарповым, майором госбезопасности, только что прибывшим из Москвы. Поликарпов пришел в ярость. А это являлось, как подсказывал мне тюремный опыт, хорошим признаком. Когда следователи разговаривают с заключенным вежливо и даже предлагают курить, дела его весьма плохи — это значит, что в руках у НКВД имеются уже все «доказательства», и им, собственно говоря, ничего больше не нужно.

Другое дело, когда у следователей материала нет, а показания требуются во что бы то ни стало; вот тогда они впадают в дикую ярость — отчасти потому, что это действительно выводит из себя, а отчасти ~ чтобы заодно нагнать страху.

Итак, ярость Поликарпова меня приободрила. Я убедился, что правильно оценил обстановку, сделал правильный анализ в создавшейся ситуации. Поликарпов немедленно объявил, что лично будет вести следствие по моему делу. Действительно, в течение последующих дней и ночей допросов он старался в точности соблюдать свое намерение и даже прекращал допросы, если кто-нибудь из его помощников входил в помещение.

Поликарпов заявил, что, судя по моему делу, я — опасный контрреволюционер, и поэтому другим не следует слушать мою «контрреволюционную пропаганду». А поскольку я с самого начала отказался сотрудничать, Поликарпов вынужден был сам записывать и вопросы, и ответы.