Конец пути - 5

** *

Мюнсинген — небольшой городок неподалеку от Ульма. В мюнсингенском лагере были артисты, музыканты, певцы. В этом районе с февраля 1945 года формировалась армия РОА.

Владимир Маше, француз по происхождению, не знавший ни одного французского слова, руководил в лагере джазом. По натуре это был глубоко русский человек: шутник, рубаха-парень, остроумный, любивший выпить в компании. Талант его был разносторонним: он хорошо пел, играл на балалайке, цитре, гавайской гитаре, рисовал. С Блюменталь-Тамариным был знаком давно. Вот как он рассказывал о своем знакомстве.

— Дело было осенью 1937 года. Я сидел за одним из столиков в гостинице «Националь» в обществе драматурга Корнейчука, Александра Фадеева, киноартистки Любови Орловой, кинорежиссера Александрова. Вошел высокий, красивый, холеный шатен. Волнистые волосы. Темно-серый костюм в полоску. Держится непринужденно. Проходя мимо нашего столика, сдержанно-солидно, с достоинством поклонился. Все ответили на поклон. Я тихонько спросил:

— Кто это?

— Всеволод Александрович Блюменталь-Тамарин, один из лучших Гамлетов мира, — ответила Любовь Орлова.

Официантки услужливо подбежали к артисту, указывая на свободные столы. Он занял столик в углу. Попросил водки. Мои приятели собирались уходить. Я решил остаться. Написал записку: «Многоуважаемый Всеволод Александрович, не сочтите нахальством мое обращение к Вам. Очень бы хотелось поговорить с Вами по очень важному делу. Если можно, разрешите подойти к Вашему столику». Записку передал через официантку. В ответной записке было написано: «К Вашем услугам Б.Т".

Подошел не без волнения: ведь это человек с большим именем, а я только мечтаю об артистической карьере.

— Мое имя — Владимир Маше.

— Француз?

— Да.

— Но так прекрасно говорите по-русски.

— От французского у меня осталась только фамилия. Мой отец в семнадцатилетнем возрасте переселился в Россию, женился на русской. В Петербурге имел кожевенную и стеклянную фабрики. Теперь раскулачен, сослан. Я даже не переписываюсь со своими родителями и не знаю, что с ними стало. Двери вузов для меня закрыты. Я мог бы стать руководителем джаз-оркестра, но для этого мне нужно сдать экзамены по некоторым предметам, как например: «Техника речи», «История искусств» и т.д.

— Разрешите задать вам один вопрос. Вы хотите стать артистом. Но любите ли вы сцену? Или вас толкает в эту сферу безвыходность?

— Я благодарен судьбе за то, что лишив меня всех удобств и покоя в связи с раскулачиванием родителей, она приводит меня к искусству.

— Вы мне нравитесь: я чувствую в вас искренность. Сейчас, к сожалению, я не могу долго разговаривать с вами, но вот вам список книг, которые необходимо прочесть.

Протянув мне листок бумаги, артист попрощался. Своего адреса не дал. О желании встретиться ничего не сказал. Тогда мне показалось, что он просто хотел поскорее отделаться от случайного знакомого.

Книги я купил, прочел их с вниманием. Экзамены сдал. Однажды в компании певцов и музыкантов сидел в ресторане: «Савой». Я пел уже в джазах Цфасмана, Варламова, Скоморовского. Шли разговоры о моем самостоятельном руководстве.

Джаз в «Савое» начинал играть с 10 вечера. Меня уговорили спеть. Согласился. Как раз в тот момент, когда я поднялся на эстраду, в ресторан вошел Блюменталь-Тамарин. Когда я спел и вернулся к столику, Всеволод Александрович подошел ко мне с радостным лицом.

— Володя! Очень рад встретиться! Что ж вы не сказали мне при первой встрече, что поете? Вы были чересчур скромны. Поете вы хорошо, с душой, а душа у актера — самый ценный клад.

После этого было много встреч с Всеволодом Александровичем. Он снабжал меня книгами, учил хорошим манерам. В 1938 году я стал руководителем собственного джаза из 24 человек. В июне 1941 года мы отправились на гастроли в Житомир. Прибыли 21-го вечером. 22-го должно было состояться наше первое выступление, но рано утром началась война.

Уехать на восток мы уже не могли. В тот же день город был занят неприятельскими войсками. Немецким командованием был отдан приказ: всем мужчинам до определенного возраста — зарегистрироваться. Мы пришли на регистрацию всем джазом. Среди нас было шестеро евреев. Нас вывели во двор для определения национальности. Евреев тут же отделили. Вечером нам предложили придти в кантину и выступить перед офицерами. Пришли. Под конвоем были приведены участники нашего джаза — евреи. Мы играли и пели, а на душе скребли кошки: в какую ловушку мы попали! Немцы были в восторге. Офицеры показывали пальцами на евреев. Мы слышали, как один сказал: «Надо отделить».

В антракте я по неосторожности громко посоветовал товарищам евреям бежать, не дожидаясь окончания концерта. Возле меня стоял переводчик. Он сразу же сообщил о моем разговоре с товарищами командованию. Меня вызвали в отдельную комнату, избили до полусмерти, бросили в грузовую машину и в тот же вечер увезли в лес, где был расположен штрафной батальон. Так неожиданно, на несколько лет, прервалась моя артистическая карьера. Балалайку и цитру у меня не отняли, но играть на них было некогда: штрафники почти без отдыха, днем и ночью, работали по починке разбомбленных дорог. И так почти в продолжение всей войны.

Только с февраля 1945 года, когда начала формироваться Власовская армия, нас перестали гонять на работу. К этому времени у меня в лагере уже был свой оркестр. Однажды приходит офицер РОА и просит меня поиграть и попеть вечером для освободительной армии.

Перед вечером поехали к «Власовцам». Когда оркестр расположился полукругом и я приготовился взмахнуть рукою, как дирижёр, неожиданно вошел Всеволод Александрович. Забыв обо всем на свете, я подбежал к нему. Обнялись, расцеловались, прослезились: ведь мы не встречались более пяти лет и вот где судьба снова свела нас.

— Где вы теперь, Володя, обитаете?

— В лагере военнопленных.

— Почему военнопленных? Разве вы были в армии?

— Об этом долго рассказывать... А где вы?

— Неподалеку отсюда, на привате, — как говорят русские.

С особенным воодушевлением дирижировал я в тот вечер: ведь на меня смотрел тот, кто первый дал мне много добрых советов на артистическом поприще. Четыре года я был только штрафником. Мои пальцы огрубели от тяжелой физической работы. Лишь недавно, чуя приближение своего конца, немецкое командование стало не таким строгим в отношении меня и мне подобных. Мне даже разрешили организовать оркестр, разрешили выступать. Я женился на певице-беженке. Жизнь казалась сновидением, увлекательным приключенческим романом.

Когда я пел: «Ты жива еще моя старушка, жив и я, привет тебе, привет», Всеволод Александрович низко наклонился. Я видел, как крупные слезы падали на его колени. Глядя на него, я сам еле удерживался от слез. В густых волосах артиста сверкало много серебряных нитей, весь его облик стал другим. Это был уже не тот, с которым я повстречался в «Национале» и в «Савое». Тогда чувствовалось, что у человека есть крылья. Пусть советский режим мешал высоким взлетам в сфере искусства, но он не запрещал большому артисту делать свое любимое дело, разъезжать по стране, выступать перед народными массами. Всё это невозможно в побежденной Германии. Мечты разлетелись, как пушинки одуванчика. Крылья подрезаны.

По окончании концерта он рассказал, что живет неподалеку отсюда, в немецком домике. С ним жена, дочь и усыновленный племянник, Игорь Лащилин, тот самый, который после избиения партийца-лейтенанта в московском «Баре» бежал на Запад, вступил в немецкую армию, сражался на западном фронте, был тяжело ранен, но теперь, слава Богу, совершенно поправился. — Это моя последняя надежда, моя радость, мой покров и щит, — говорил Всеволод Александрович, — ему одному я открываю все свои заветные тайны. Что будет с нами по окончании войны? Я слышал по радио о результатах Ялтинского соглашения. Сталин требует нашей выдачи, но мы живыми в руки палачей не дадимся. Игорь за меня свернет головы многим палачам.

— У него кто-нибудь остался в СССР?

— Жена и мальчик.

— Вероятно, его потянет на родину?

— Когда на этой родине задает тон узколобый кремлевский тиран? О, нет, Игорь не настолько глуп.

Было что-то болезненно преувеличенное в этих надеждах на усыновленного племянника. Всеволод Александрович хотел спрятаться за него, как за каменную гору.