Приближался день моего рождения — мне будет шестнадцать лет. Это совпало с днем светлого воскресения. Накануне я получила письмо (Лена потихоньку бегала на почту), в котором К. поздравлял меня с днем рождения и вместо подарка посылал копию с контракта, который подписал за меня. Я должна была явиться на службу в первых числах августа, сезон начинался 15-го, играть первые роли в водевилях и комедиях, получать 125 рублей в месяц, два бенефиса и дорогу туда. Условия по тому времени блестящие. Вдобавок К. назначен был режиссером, стало быть, моя участь за кулисами обеспечена. Было чему порадоваться! Я перечитывала письмо поминутно, и Лена решила, что тоже поедет со мной. Положив руку в карман на письмо, я прилегла на кровать помечтать в темноте, дожидаясь заутрени, и не заметила, как заснула. Когда меня разбудили, я торопливо сбросила с себя платье, переоделась в другое, отправилась со всеми в церковь, усердно, до слез молилась, возвратилась усталая и, отказавшись разговляться, заснула крепким безмятежным сном. Встала я поздно, в 11 часов, долго, с особенным тщанием одевалась, не подозревая, какой подарок ждет меня, и вышла уже к завтраку. Мамаша не поздравила меня, и я заметила, что она не в духе. Жилец подошел христосоваться, я, конечно, отказалась, и с этого началось. Мать набросилась на меня: "Что ты нос дерешь! Что ты о себе воображаешь!", а тот подливал масла в огонь.
Мне не шел кусок в горло. Сестра, против обыкновения, молчала. Я сдерживалась сколько могла, но вдруг, среди брани матери, до меня долетело слово "режиссерша". Я вся похолодела. Лена убежала из комнаты и, возвратясь, показала мне знаками, что письма в моем кармане нет. Я поняла, что мать узнала все, и начала возможно спокойным тоном доказывать, что дурного я ничего не сделала и так оскорблять меня не за что, а читать чужие письма не следует.
— Слышите? Да ведь ты дочь мне!
— Вот какие времена настали, Марья Петровна,— шипел мой враг.
Я попросила его не мешаться не в свое дело.
— Помилуйте, я слишком уважаю вашу матушку: вы заводите любовников в ваши лета, а она ничего не будет знать.
Юноша, присутствовавший при этом, бросился к нему с криком:
— Как вы смеете говорить так про Мар[ию] Гавриловну]!
Тогда этот негодяй вытащил письмо К. из кармана, спокойно сказал:
— Это письмо явно доказывает мои слова.
Теперь я холодею, вспоминая эту минуту. Все замолчали, я чувствовала, что в глазах у меня темнеет, но собралась с духом и подошла к нему, желая вырвать письмо из этих поганых рук.
— Вы украли мое письмо — это подло. Вы негодяй!
Не успела я кончить, как мать дала мне пощечину, от которой я зашаталась. Что было потом — не знаю. По рассказам Лены, мать была вне себя, "хотела тебя убить, и все из-за этого проклятого. Уж отравлю я его когда-нибудь!" и, если бы "жених" не заслонил меня и не вытащил из залы, бог знает, чем бы это кончилось. Невесело я встретила мою шестнадцатую весну. Я заболела чем-то вроде нервной горячки. Бредила долго и много. Около меня были только Елена и старая няня, да "жених" приходил узнавать каждый день по черному ходу о моем здоровье. Мать запретила ему бывать у нас. Сама она, по совету няни, не входила ко мне, но громко кричала, что не верит моей болезни, что это капризы и что меня надо высечь. Все это Елена рассказала, когда я пришла в себя, и со слезами умоляла взять ее с собой куда-нибудь, вон из этого дома. Наконец, один раз мать не выдержала, вошла ко мне, и тяжелая сцена повторилась, но преимущество было на моей стороне. Я совсем не помнила себя и кричала как исступленная. Мать гнала меня из дому, говоря, что не намерена "кормить дармоедку и развратницу". Упрекнула меня побегом от отца (чем недавно так восхищалась) и даже выразила сомнение, не выгнал ли он меня. Намекнула на мою связь с К. и т. д. Мне казалось, что я схожу с ума, и, если бы меня не удержали, я выбежала бы на улицу в одной рубашке. Истерика утомила меня, и я заснула. На другой день я узнала, что мать ушла к знакомым, у которых есть какое-то место для меня. Я ломала голову, придумывая, что бы это могло быть. Вечером Лена все узнала.
Свободное копирование
