Накануне - 9

В 1916 году писательница-фольклористка Ольга Озаровская привезла в Москву Марью Дмитриевну Кривополенову — сказительницу с русского Севера. Неграмотная Кривополенова знала наизусть тысячи строк былин о русских богатырях, народные сказы и сказки. Она тогда заворожила и покорила Москву.

«Лесная старушка» начинала сказывать сказки степенно, а потом ее охватывало волнение, передававшееся слушателям. Она требовала, чтобы и публика ей подпевала. Эмоциональные москвичи уходили с концертов Кривополеновой потрясенными до глубины души.

Однажды Озаровская привела Марью Дмитриевну ко мне в мастерскую. Я принялся за портрет Кривополеновой. Работалось легко. Марья Дмитриевна все время была «в образе» — она без умолку что-нибудь рассказывала и при этом из шерстяных разноцветных ниток вязала варежки. Память у нее была феноменальная, и фантазия — куда там иным писателям! Как о своем знакомце много всякой всячины вдруг выложила мне о сподвижнике Грозного Малюте Скуратове. Она его именовала Малюткой Скурлатовым.

Говорила сказочно и с подковыркой. Как-то мы ехали с ней на извозчике мимо Ходынки. Перед нами поднялся и полетел аэроплан. Я ей стал показывать на современное чудо, желая ее удивить.

— Смотри, Марьюшка Дмитриевна, аэроплан летит!

— А я, батюшка, их видела еще в детстве, — с невозмутимым спокойствием отвечала мне вещая старушка. — Я знаю это чудо, потому что летала на коврах-самолетах и носила сапоги-скороходы.

Я повернулся, глянул на нее. Она сидела серьезная, с поджатыми губами, ни смешинки в лице. На ней русский старинный сарафан, пестрый платочек, узлом завязанный под подбородком, а в глазах, на самом деле — огоньки.

Глаз у нее был цепкий, речь — складная, картинная. Два-три слова — картина. Озаровская передавала мне рассказ Марьи Дмитриевны о том, как она была у меня.

— Ну и мастер: тела делает, кругом тела лежат. Взял глину, давай тяпать, да сразу ухо мое, уж вижу, что мое. В час какой-нибудь и вся я тут готова.

Марья Дмитриевна, пока я делал «Портрет сказительницы», а потом «Вещую старушку», рассказала кое-что о себе. Сама она с Пинеги — есть такая река, впадающая в Северную Двину. Как себя помнит, ходит по деревням — нянчит детей. (Точь-вточь, как Сеня Чепеницкий, бродивший по нашим деревням.) Все ее хозяйство — сума за плечами, а богатство — талант да память. Былины поет, сказки сказывает, складно передает всякую побывальщину — тем и жива. За то, что ребят баюкает да пеленает, добрые люди кормят. За песни да сказки — любовь и уважение.

Вся в морщинах, с пронзительным лукавым взглядом васильковых глаз, с узелком и с посохом, крошечная «Вещая старушка», вышедшая из русского леса, став скульптурой, продолжала удивлять нас, москвичей.

По прошествии некоторого времени на голове «Вещей старушки», вырубленной из сухого выдержанного кряжа, выросли три больших гриба. Да так «вписались» в композицию, что все их принимали за мое «изобретение».

Меня поражали в Марье Дмитриевне мудрость и редкостная независимость. Марья Дмитриевна снисходительно поглядывала на суетливую московскую жизнь, несомненно выше всего на свете ставя свой удел абсолютно свободного человека. Дескать, погляжу-погляжу на ваш муравейник да и подамся к себе на Север. Там тишина, простор, люди у земли да у воды живут, сказке верят.

Желание показать свой независимый характер всегда меня привлекало в русских людях, властью не обладавших, больше того — находившихся в самых низах.

Вот характерный пример. Переехав на Пресню, я постоянно пользовался услугами Григория Карасева, человека норовистого, стойкого в своих убеждениях. Чего только не выкидывал он! То вдруг заупрямился, когда я попросил его втащить в студию несколько доставшихся мне по случаю тяжелых кряжистых пней.

— Не буду пустую работу делать, — сказал, как отрезал.

— Почему? — Не буду, и все.

Вдвоем с Иваном Ивановичем Бедняковым мы еле затащили пни в мастерскую, и я принялся обрабатывать их. Григорий исподтишка наблюдал за всей этой деятельностью, и, когда вырубленную из пня скульптуру у него на глазах я продал, получив за нее две тысячи, Карасев пожалел о своем упрямстве и больше уже во мне не сомневался. Но какая гордость сидела в нем! А вдруг Коненков просит ворочать «бессмысленные» пни, чтобы подшутить над ним! Как же можно допустить такое!

Мы сошлись характерами и многие дела вершили теперь вдвоем с Григорием: заготавливали новые материалы для скульптур, обсуждали мои художественные затеи. Григорий Александрович был понятливым, чутким человеком и вскоре премудрости скульптурного мастерства постиг настолько, что мог заменить меня при показе мастерской.

Дело кончилось тем, что летом 1916 года Григорий Александрович с охотой позировал мне. Из двухметрового кряжа я вырубил фигуру народного философа, человека непреклонного характера, нелицеприятного судью жизни. Мне хотелось передать духовное благородство дяди Григория.

Я вырубил «Дядю Григория» в полный рост. Он опирается головой на руку, в которой держит длинный посох, другую руку приложил к щеке, словно вспоминает прожитое. Он навсегда запечатлелся в моем сердце как один из самых умных, проницательных и сильных людей, с которыми мне пришлось встретиться. Как далеко бы пошел этот человек, получи он в молодости образование!

Понятия «народ», «русский народ», «народная мудрость», мне казалось, в какой-то мере реализовались в портрете Григория Александровича Карасева.

Это было два года спустя, в тысяча девятьсот восемнадцатом. Я был назначен профессором по скульптуре в Высших государственных художественно-технических мастерских. Уставал до крайности. Григорий Александрович досадовал, видя мое состояние.

— Отчего устал? — ворчливо и требовательно вопрошал он.

— Учеников много...

— А чего их всех учить. Вызвал одного. Посмотрел — подумал. Видишь, толку не будет. Так прямо и скажи ему: «Брось, оставь: лучше не сделаешь».

— Как можно: я же призван учить! — внушал я моему советчику, но внутренне соглашался с ним — в конечном итоге важно, чтобы в фокусе педагогического труда оказалось истинное дарование. Одаренный талантом человек — явление редкое, и это хорошо чувствовал дядя Григорий.

В течение многих лет он был моим незаменимым сотрудником. У этого человека был меткий и зоркий взгляд. Говорил он мало, но веско. Я всегда прислушивался к его замечаниям. Каждое его слово было глубоко осмысленным, а если он молчал, то это было молчание понимающего. думающего человека.

Бывало, не удается что-нибудь, а Григорий начинает ворчать, потом подойдет и прикажет:

— Оставь. Не видишь разве, что губишь вещь?

Он понимал, как вредно в нашем деле «перестараться».

Поворчит, бывало, дядя Григорий, слово резкое скажет, а потом для разрядки расскажет какую-нибудь «притчу» из своей жизни.

Служил он солдатом. Вышел срок, отслужил, пришел прощаться с начальством:

— Как, службой доволен? — спросил его офицер.

— Доволен, ваше благородие.

— А на гауптвахте сидел?

— Никак нет.

— Какой же ты солдат? — удивился офицер и тут же распорядился посадить его на трое суток.

Этот случай дядя Григорий рассказывал как бы в назидание: помни, какое значение имеет каждое слово.