Григорий Александрович был распорядителем и организатором моего быта тех лет. Он принял живейшее участие в подготовке выставки моих скульптур, которую я решил открыть весной 1916 года у себя на Пресне.
На открытие выставки требовалась санкция околоточного надзирателя. Обратились к оному с просьбой пожаловать в мастерскую, совершить осмотр выставленных для всеобщего обозрения скульптур. Пожаловал. Осмотрел.
— Что ж, вы хотите выставку устроить? — заговорил полицейский чин добродушно.— Пожалуйста. Это дело хорошее. Я сам люблю искусство. Только вы припасите-ка бочку воды и помело для ее разбрызгивания.
— Все, что положено для безопасности в пожарном отношении, будет,— авторитетно заверил околоточного дядя Григорий.
Я поспешил сунуть в руку начальства трешницу — выставка была разрешена.
Для престижа и порядка учинили платные входные билеты. Дядя Григорий исполнял обязанности кассира, гардеробщика, пожарного и даже экскурсовода. Посетители в придачу к билету получали отпечатанный в типографии каталог, в котором были названы все двадцать восемь экспонируемых произведений.
Было по-летнему тепло. Часть скульптур разместили на участке. Поднялась и заколосилась рожь. Скульптура особенно хорошо смотрелась на фоне ее колосьев и васильков.
Открывать выставку приехал городской голова Челноков. Автомобиль с важным сановником подкатил к самым воротам. Шофер прокричал:
— Открывай! Это городской голова.
— Здесь я голова, — с достоинством ответил дядя Григорий и впустил автомобиль только после того, как шофер, выйдя из машины, с непривычной для него вежливостью стал просить Григория Александровича «сделать благодеяние».
Многие побывали тогда у меня на выставке. Приходили художники и музыканты, студенты и рабочие с Пресни. В один из жарких летних дней в калитку вошел высокий седой старик. Это был Владимир Александрович Беклемишев. Оказавшись в Москве, он поспешил на Пресню, чтобы увидеть выставку своего строптивого ученика и заодно поздравить меня с избранием в действительные члены Академии художеств. Мы поприветствовали друг друга. Вспоминали только доброе. Расстались сердечно. Как оказалось, навсегда. Больше встретиться нам не довелось.
Из Петербурга стали приходить конверты, на которых стояло:
«Его превосходительству, действительному члену Российской Императорской Академии Художеств».
Так совсем неожиданно для себя я стал генералом, «его превосходительством»
А я не столь дорожил званием действительного члена Петербургской Императорской академии. Сохранилось беспристрастное свидетельство моего не прекращавшегося бунта против Академии художеств. В № 2—3 за 1917 год петербургского журнала «Аполлон» опубликован рассказ о жизни московской художественной интеллигенции в первый период после свержения царской власти в феврале 1917 года. Заметка называется «Письмо из Москвы», подписана она Я. Тепиным. Среди прочего в ней речь идет о том, что на одном из собраний Совета художников «участвовавший в Совете С. Коненков сообщил, что он приглашен Академией художеств на выборы президента и вице-президента, но ввиду того, что нынешняя Академия нуждается в коренном переустройстве или упразднении, он отказался от приглашения».
Под Советом художников, очевидно, автор «Письма из Москвы» имеет в виду художественно-просветительный отдел Московского Совета депутатов, который возник в апреле семнадцатого года и, надо сказать, до известной степени сплотил художественную интеллигенцию Москвы. Мне приходилось заседать в этой общественной комиссии; но делал я это не слишком часто, поскольку с головой был погружен в художественные замыслы давнего срока. Один из них — композиция «Слепые певцы» (в окончательном варианте работа названа по-другому, а именно «Нищая братия»).
Еще перед поездкой в Грецию я в Караковичах целыми днями слушал монотонное, под аккомпанемент лиры пенье слепцов, расспрашивал их, лепил из глины их лица и постоянно размышлял 06 их доле. Захотелось мне поведать людям об этих сирых, убогих людях. Забрезжила в сознании идея «Нищей братии». К осуществлению замысла я приступил только в пресненской мастерской. И снова, как и прежде, я выискивал интересных с точки зрения моего замысла слепых бродяг, приводил их в студию. Лепил их и вырубал из дерева. Один из них, по фамилии Житков, стал прототипом «Старичка-кленовичка». Просил их петь, сказывать сказки. Тогда в Караковичах один слепой, долго живший в нашем доме и сроднившийся со мной, подарил мне лиру и научил меня нехитрой премудрости обращения с этим древним инструментом. Я подыгрывал моим пресненским натурщикам на лире и узнал, пожалуй, все жалостливые песнопенья российских нищих-гореМЫК.
Один из моих натурщиков знал на память многие тексты из «Библии». Другие слепцы, умышленно искажая название священного писания, говорили:
— Денисов у нас читает «Библию».
О, это были простодушные и вместе с тем лукавые рабы господа бога. Каждый день с утра, как чиновники на службу, приходили они ко мне в мастерскую. За позирование я хорошо платил и всякий раз кормил, поил и' привечал. Случалось, что, увлекшись чем-нибудь иным, я забывал о слепых, и тогда к вечеру в сумраке из углов заставленной скульптурами мастерской поднимался ропот.
— Я же говорил, — гудел библеец Денисов, — сегодня не стоило приходить. У храма божьего больше бы заработали. Другие начинали в тон ему, гундося, поддакивать.
— Братцы,— прерывал я назревающее недовольство. — Разве же мало я вам плачу? И за сегодняшний простой вот вам трешница.
— Ладно уж. Это он так. Мы вами премного довольны. Вот только без дела маяться тяжело.
Тогда я брал в руки лиру, и слепцы с вдохновением затягивали песнь о том, как «в славном городе Риме жил-был пресветлый царь Хведор».
Свободное копирование
