Так я непостижимым для житейской логики путем приближался к образу погруженного в музыку Баха.
В Москве я искал и находил возможность слушать его музыку. Через Ивана Сергеевича Тазавровского, музыканта из оркестра Болышпого театра, я познакомился со скрипачом Ромашковым. Когда Ромашков самозабвенно играл фуги Баха, он был тот же слепой. Печать трагических переживаний проявлялась в лице его по мере развития подобных тем в музыке. Я попытался передать это в портрете Ромашкова. Я знал, что Бах любил скрипку и играл на ней. Ромашков часами у меня в студии играл Баха.
В конечном итоге я изобразил Баха таким, каким он мне представлялся, когда я слушал его творения. В скульптурном портрете я стремился передать ощущение музыки. Исчезните печальные тени! Не мешайте гению погружаться в океан звуков. Какой огромный, безграничный мир живет в этой голове! Глаза композитора закрыты. Он грезит музыкой. Он весь во власти звуков. Так радостны и блаженны его закрытые глаза, его рот...
Это итог. Но раньше были тяжкие и долгие муки творчества. Трудно было начать. Когда наконец я решился лепить портрет и, затратив много сил, перевел его в мрамор, увидел, что не достиг желаемого. Я тут же разбил на куски эту работу.
Я мучительно думал. Ромашков, как истинный друг, не оставил меня в этот решающий момент без музыки Баха. Я сидел в глубокой печали среди студии. И вдруг я его увидел в куске мрамора, стоявшем в углу мастерской. Водрузив на станок этот блок мрамора, я принялся вырубать Баха. Мой резец словно вела его музыка. Много часов без перерыва не отходил я от станка. Когда голова была готова, обессиленный, освобожденный, я тут же заснул.
Несколько дней после этого я молча переживал восторг своего свершения. Моя радость была лишь со мной. Наконец я сказал друзьям: образ Баха мною найден. Я послал «Баха» на выставку в Петербург.
Александр Бенуа в одном из своих «Художественных писем» довольно верно трактует мой замысел, воплощенный в мраморном портрете гениального композитора.
«Бах Коненкова тем самым большое произведение искусства, что он «дышит верой», что Коненков подошел к изображению величайшего музыканта не с точки зрения истории, не с точки зрения «музыкальной осведомленности», без унизительной мысли о музыкальной арифметике и без любования техникою, но с каким-то ребяческим, а потому и драгоценным трепетом. Он изобразил Баха таким, каким он ему представлялся при слушании того живого чуда, которое мы называем фугами, прелюдиями, танцами и пассионами, отнюдь не в виде важного органиста и не в виде добродетельного бюргера, а каким-то глубинным божеством, пробившимся на Фебов зов через толщу земной коры и ныне блаженствующим в его лучах. Бог музыки Коненкова — Бах — неподвижен и как бы слеп, но согрет он солнцем и убаюкан тем миром звуков, которые возникли и зажили в его огромной голове под лучами всюду проникающего светодателя. Лежит глыба, греется, накаливается, наполняется божественным огнем и лучится на белой замкнутой громаде этот огонь темами, аккордами, бегом и пламенем звуков».
«Бах» вернулся с выставки, но недолго пробыл у меня в мастерской.
Пришел скрипач Анатолий Францевич Микули. Увидел «Баха» — побледнел от волнения.
— Сергей Тимофеевич, скажите прямо — вы будете продавать эту работу? — спросил Микули.
— Конечно, буду.
— Какая ваша цена?
Обескураженный решимостью обычно уравновешенного Микули, я все же назвал цену. Скрипач тут же откланялся и торопливо зашагал мимо дома Якунчикова в консерваторию.
На другой день Микули явился снова.
— Вот назначенная вами сумма, — протянул он мне пакет.
— Где вы взяли такие деньги?— зная скромные возможности своего приятеля-музыканта, спросил я.
— Я продал свою скрипку. Это была скрипка Гварнери. Не могу без вашего «Баха».
Я искренне огорчился за Анатолия. Как он мог продать самое дорогое для него — скрипку великого итальянского мастера! Но он не хотел меня слушать. «Бах» навсегда переехал в семью Микули. И только большие юбилейные выставки на время соединяют «Баха» со всеми другими моими творениями.
Микули увез «Баха». Но не ушла из жизни моей музыка.
910
Свободное копирование
