Отправившись летом 1909 года в Караковичи за натурой, я среди прочего привез в Москву гипсовый отлив поясного портрета нашего деревенского соседа. Назвал эту работу «Егорыч». У Егорыча было интересное лицо, в нем заключалась скрытая от первого взгляда мудрость старого крестьянина. Так вот. Работу эту я считал своей удачей. Стал переводить ее в мрамор. А рабочие-мраморщики, помогавшие мне, сложились и еще «на корню» артельно выкупили у меня «Егорыча». И, не дав срока для показа на выставке, увезли скульптуру в свою мастерскую, которая находилась рядом с Ваганьковским кладбищем. Увезли затем, чтобы, по их словам, «любоваться Егорычем».
«Слепой», который с выставки отправился в частную коллекцию миллионера-сахарозаводчика Харитоненко, тоже был привезен из Караковичей.
***
В то жаркое лето, живя в родном доме, я увлекался слепыми. Целыми днями слушал я пенье слепых под аккомпанемент лиры. Я лепил их из глины, вырезал из дерева. Часами разговаривал с ними, слушал их рассказы. Кормил и обхаживал их, как сирых детей. Добром за добро платили мне слепые-нищие. Один из них даже подарил мне свою лиру. До сих пор она при мне.
Чем пристальней я вглядывался в лица слепых, тем явственнее становилось мне, что их отрешенные от мира лица способна оживить только музыка. Я видел, как их песни о рабе божьем Алексее, о Лазаре всякий раз вызывали у крестьян слезы и как в эти минуты и на бесстрастных лицах слепых отражались музыкальные переживания. Это было дивное открытие: музыка творится душой, живет в душе человека, исторгаемая из души поющего слепца. Она, музыка, заставляет трепетать сердца.
Когда я вспоминаю детство, во мне оживает дивный, чарующий мир звуков. От этих дней меня отделяет вереница десятилетий, но и сейчас я слышу отдаленную, наивную и милую мелодию детства.
Я сижу на печке. В хате тускло горит лучина. Я что-то мурлычу про себя, и, вижу, вместе со мной тараканы прислушиваются то к шуму леса, то к завыванию ветра...
Плещут волны Десны, щебечут птицы; на пчельнике умные бархатные летуньи-пчелы поют свою трудовую песню. Умей только слушать! Всюду музыка — и в предзакатной глади реки, и в шуме ветра.
Никогда не забыть мне хрустальных песен соловья, услышанных зеленой весной. Каждый год эти долгожданные трели воспринимались как огромное событие.
И незатейливая ласковая мелодия, которую, перебирая лады тростникового пищика, наигрывал Синица-Сергей, не затерялась в бурном потоке музыки, слышанной мной за долгую жизнь.
Помню, однажды к нам в дом привезли гармонь из Курска. Я смотрел на нее как на чудо, прижимал ее к груди и думал о том, что в середине гармони обязательно живет ее душа.
Покоренный властью музыки, я, не получив никакого музыкального образования, научился играть на самодельной скрипке, на гармони, на дудках-сопелках и других народных инструментах.
А сколько задушевных русских песен знали наши деревенские девушки! В длинные зимние вечера я без конца слушал то тягучие, то звонкие, крылатые песни. Песни про горе и радость.
Я никогда не стал бы художником, если бы с детства не полюбил музыку. Я не мог жить без музыки. И музыка, кажется, сама находила меня. Она всегда была для меня самой большой радостью.
Я мечтал выразить свой восторг перед чудом, именуемым — «музыка». Я искал средств для того, чтобы попытаться изваять символ музыки. Таким духом-символом был для меня Иоганн Себастьян Бах. Величайшей красоты аккорды фуг и хоралов Баха грезились мне изваянными в камне.
Сколько бы я ни слушал Баха, меня никогда не покидало изумление перед его величием и глубиной. Бах — это источник вечной юности в искусстве.
Я много читал о Бахе. Он был мне близок и своим постоянным стремлением познать «душу» органа. Он постоянно усовершенствовал инструмент, добиваясь большей звучности труб органа. Но не только в этом проявлялась его могучая, целеустремленная натура. Бах в своих творениях приблизился к познанию и выражению средствами музыки мировой гармонии. В музыке Иоганна Себастьяна Баха мне слышатся мелодии космоса. В фугах Баха получили ясные характеристики и оправдание их наименований созвездия «Дракон» и «Дева», «Весы» и «Близнецы».
Сохранилось несколько живописных портретов Баха, сделанных при его жизни. Они парадны и торжественны. Нет! Эти портреты не могли возбудить во мне творческой фантазии.
Я приблизился к постижению структуры возвышенного образа Баха — творца музыки, когда лепил слепых. Следы сильных музыкальных переживаний, обнаруживаемые на помертвелых лицах слепых, позволили представить, какой загорается свет, какое потрясение вызывает музыка в душе этих незрячих людей.
Отрешенность слепых от суетности зримого мира и погруженность Баха в мир музыкальных гармоний — вот оно, общее.
Упрямо, настойчиво я проверял эту догадку. После поездки в Караковичи снял дачу в Суханове вблизи Екатерининской Пустыни. Меня интересовал монастырь, потому что туда по вековому российскому обыкновению за «исцелением» и милостыней стекались слепые и увечные люди.
Для того чтобы не быть чужаком среди монашеской братии, я завел знакомство с простодушным и лукавым в одно и то же время отцом Иннокентием. Этот пожилой монах промышлял в Пустыни сапожным ремеслом. Он починял, обсоюживал старые сапоги и ботинки, рвался тачать новые сапоги, но настоятель, опасавшийся, что Иннокентий забогатеет, не давал ему хромовых кож на голенища. В том, что отец Иннокентий все же найдет выход из положения, убедится всяк, кто посмотрит на вырубленный мной тогда же портрет этого сына божьего.
Я лепил слепых, в который раз проверяя свою догадку, просил их петь и, внимая словам песнопения «О Лазаре, сиром у бога человеке», о том, как
В славном городе Риме
Жил-был пресветлый царь Хведор,
Свободное копирование
