-481-

Александр
 

16--17 марта 1899, ночь. Петербург

Богатый братт!

Если бы ты знал, что у нас в Питере творится, то ты дался бы диву неописуемому. Время ли такое, стих ли такой или что другое, но только общество с удивительным единодушием восстало против "Нового времени". Ругают его не только в газетах, но и в конках, на улице, в театрах и т.д. Отыскали такие старые грехи газеты, такие ее промахи и даже подвохи, что трудно отличить истинное от баснословного. Ученые общества перестали пускать к себе на заседания нововременских репортеров, бранные письма и отречения от газеты сыплются градом, и дошло почти до того, что назваться агентом-сыщиком гораздо безопаснее, нежели нововременцем. Я пережил на своем веку достаточно общественных движений и бурлений, но такого единодушного восстания публики против газеты не встречал. Выходит что-то на парижский лад, и уже не бойкотирование, а прямо травля. И в этой травле мы сами подливаем масла в огонь и по своей глупости и слепоте сами же протягиваем оружие врагу.

Во всем виноват теперь Дофин. Виноват он в неумелой защите, т.е. самозащите, когда следовало бы просто молчать. Какая-то жидовская одесская газета-плащица напечатала, будто число подписчиков нашей газеты сразу упало на 1500. Казалось бы: гордо молчи. Не тут-то было. Дофин "среди газет" печатает точное количество подписчиков, т.е. раскрывает коммерческую тайну газеты. На другой день все, даже дураки, ахнули. Между прочим, пал и кредит. Публика привыкла видеть в "Н. В." "большую" газету и была уверена, что число подписчиков у нас 70--80 тысяч, и на этом расчете основывала свои объявления. Дофин сразу и необдуманно ахнул, что подписчиков у нас только 34 тысячи. В гостиных, собраниях, на конке и везде пошло: ду-ду-ду-ду... Пища для пересудов -- богатейшая. Далее. Историческое общество постановило pro domo sua {Ради своего блага (лат.).} не иметь дела с "Н. В." Нашелся не в меру услужливый член общества, некто г.Яковлев, который это постановление взял да и напечатал ради вящшего нашего посрамления. Прижатый запросом к стене, он на другой день оповестил, что придавал тиснению не по постановлению общества, а от себя. Казалось бы -- satis {Достаточно (лат.).}. Но получается другой коленкор. Снесарев и Амфитеатров едут к Яковлеву бить морду. Яковлев прячется от них, высылает сказать, что он болен, и высылает за себя товарища. Товарищу предлагают дуэль. Он отказывается. Бретеры удаляются со срамом. На другой день во враждебном лагере -- описание сего происшествия. В обществе, т.е. в публике, опять: ду-ду-ду. Оказывается затем, гг. бретеры ездили без разрешения и ведома редакции. Старик прямо угнетен этим заступничеством; Дофин орет, что он сойдет с ума. Vater und Sohn {Отец и сын (нем.).} между собою не разговаривают.

Теперь ночь, и я только что вернулся из редакции, оставив мордобоев за корректурами, в коих оба они оправдывают себя в своем "благородном" поведении. Завтра это будет, конечно, напечатано, но завтра же и враждебный лагерь преподнесет нам закуску... Одним словом, мы ведем себя так прилично случаю, что каждый шаг наш толкуется публикой не в нашу пользу и мы с каждым днем все более и более садимся на мель. Я, конечно,-- в стороне от этого движения, смотрю на всю историю взором постороннего наблюдателя и никак не могу понять, что это такое и чем это кончится. Сначала я думал, что это -- "panem et circenses!" {Хлеба и зрелищ (лат.).}. Публике нужно чем-нибудь заниматься, нужен какой-нибудь общественный вопрос, которым бы она была занята. Нет ни "Русалки", ни маргарина, ни пухертовской муки[1], ни труса, ни потопа,-- ну публика, естественно, и возвела студенческую и нововременскую истории в нечто большое. Так думал я раньше как наблюдатель, как нянькин сын, со стороны. Но теперь вижу, что происходит нечто более серьезное, и серьезное настолько, что даже самый вопрос о существовании газеты поставлен на карту. Даже у нас в редакции среди самых самоуверенных появляется невольный вопрос, выдержит ли газета натиск, выживет ли она?.. Я ради исторического интереса собрал из газет и наклеил в отдельную тетрадку все вырезки из разных газет, относящиеся к теперешней кутерьме. Грязь получилась ужасная. Это не полемика, а извержение целого грязного вулкана с потоками негодования со стороны общества... Тетрадка эта будет служить самой беспристрастной историей переживаемого газетой времени, и я тебе ее потом пришлю, но время переживается -- ужасное. Все враждебные газеты, точно сговорившись, бьют в набат и играют на очень удачной для себя струнке. Они кричат, что "Новое время" двадцать лет держало общественное мнение в своей кабале, но что публика, наконец, проснулась, встряхивается и сбрасывает с себя грязные оковы... Публика, наконец, раскусила, что такое г.Суворин и его газета!.. В провинции же прямо кричат караул. "Смоленский вестник" напечатал громовую статью, вся суть которой сводится к "распни его!". Наверно, прочие газеты подхватят и, пожалуй, распнут, чего доброго.

Из начала моего письма и двух фактов, в нем описанных, ты мало поймешь характер кутерьмы. Я тебе не написал и одной сотой. На это нужны томы. Накоплялось долго, еще с 8 февраля.

Ухтомский в "СПб ведомостях"[2] является главным застрельщиком и прямо говорит, что его цель -- разрушить "Новое время" и на его развалинах развернуть свой газетный стяг. Другие же лают более бескорыстно и более идейно. Но вот чего я не пойму. Ник. Энгельгард и Амфитеатров оба пишут и в "Новом времени", и в "СПб ведомостях", т.е. сидят одновременно в двух враждебных лагерях. И Дофин, ревнивый Дофин молчит... Но не в молчании дело, а в нравственном освещении этих двух сотрудников. И там, и здесь. Я этого с этической стороны что-то не разберу...

Останавливаюсь на самом интересном месте. Завтра ожидается самый сильный ушат помоев со стороны прессы, нечто вроде генеральной стычки. Если успею -- черкну, а теперь иду спать. Пожелай, чтобы я ради спокойствия не видел во сне тебя.

Так и вышло. В прессе страшный гевалт. "Новое время" получило кличку бретера. Все газеты ощетинились.

Студенческое дело осложнилось. Студенты начали было после расследования комиссии Ванновского ходить на лекции, но подвернулся известный поляк -- адвокат Спасович. Он начал среди молодежи проповедывать, что правительство струсило и уже готово было уступить студентам и дать им льготы, но подлец Суворин напакостил. Студенты вняли, вновь взбунтовались, оскорбили действием ректора Сергеевича и -- университет сегодня закрыли. Закрыла администрация. Возгорается новое дело. Кричи караул!..

Tuus Gussew.