-65-

Александр
 

24 марта 1885, Питер.

Самый первый день Св. Пасхи!

Милый Братт Аннтоша!

В наш век почт и телефоно-телеграфов, когда и т.д... когда я, вооружившись гражданской доблестью, смиренно, но крупно расписался в книге у начальства, свидетельствуя этим тот факт, что я сделал визит и не отлынивал от выражения почтения высшим; когда я не менее смиренно вручил надменным и величавым горничным пяти таможенных сановников свои самоделковые и мылом для глянца натертые карточки; когда я разослал с Катькою 22 карточки без мыла низсшим сослуживцам; когда я всучил последние лепты швейцарам и досмотрщикам и когда, наконец, я пришел домой, запер все двери от вторжения дворников и городовых,-- я уселся за стол и начал свою беседу с тобою этим длинным периодом. Чтобы не злоупотреблять твоим терпением, я предупреждаю тебя, что сел с мыслью написать тебе очень длинное письмо. Если тебе надоест читать, отдай Бабакину: он дочитает до конца где-нибудь в кухне в усладу Ольги. Я от этого ничего не проиграю, да и ты тоже. Не знаю, получил ли ты мое не менее длинное письмо, посланное в четверг на Страстной. Его опускал в ящик таможенный мальчишка, приставленный к ватерклозету следить за чистотой. Очень легко могло статься, что он опустил его в отверстие, ближе стоящее к его специальности, чем ящик, и потому вопрос этот меня интересует. Если напишешь мне (что, вероятно, случится не ранее 2-й половины XX стол.), то упомяни о сем. Теперь же парочка слов о Пасхе.

В Питере на торжественность первой пасхальной минуты из казенного казначейства отпускается очень немного. На Исаакие горели только четыре жертвенника на углах крыши, а в Казанском соборе и того не было. Прочие церкви пребывали во мраке. О звоне, производящем землетрясение в кишках, не было и помину. Было отдельное тявканье, но с таким казенным акцентом, точно на каждом колоколе сидел городовой и грозил звонарю участком за "вольность". Плошки по улицам -- и те не смели полыхать и либеральничать, а горели редко и скромно тоненьким фитильком и не дерзали вонять. Мальчишек, кричащих "ура", при лопающейся плошке не было. Они все вымерли. Публика степенно шествует по тротуарам и нимало не удивляется тому, что у каждой тумбы стоит городовой.

Сама Пасха подчинена порядку и не смеет выходить из пределов подчиняемости. Крестный ход в колоннаде Казанского собора представлял для москвича нечто грустное. На воздухе робко болтались только четыре тощие хоругвейки, крест да архимандрит в каблуке (последний, впрочем, шел по земле, а не болтался в воздухе). Утреню я стоял в Казанском соборе. Пелась она Львовским напевом, которым когда-то мы горланили во дворце. Знаменитого, раскатом пробегающего по головам публики "Воистину Воскресе" не было. Христосование попа с народом тоже отсутствовало. Замечу кстати: ты, я думаю, замечал, какую тишину хранит публика, собравшаяся слушать концерт. Никто не кашлянет, не плюнет. В церкви же наоборот. Все затаили дыхание до "Воскресения день", но при первых звуках канона раскашлялись так, как будто кашель этот накоплялся с начала Великого поста. Чудовищный хор, с басами, ревущими так, будто их сзади надувают мехами, сплошь покрывался этим кашлем. В общем, получалось нечто, оскорблявшее детские воспоминания. Свечи в паникадилах, одетые в металлические футляры, горели тускло, не изменяя своей величины. "Да воскреснет Бог", само по себе тягучее и требующе выкриков на слоге "Да-воск", прошло ровно и бесцветно со скоростью поезда, точно по метроному. Утреня длилась только 3/4 часа. Скорость очень похвальная, но, к сожалению, вызывается она не внутренней поспешностью ликования, а приказом. Обедни я не стоял, боясь растерять последние остатки воспоминаний детства, и ушел домой в крайне печальном настроении духа.

Теперь перейду к описанию, как я встретил Пасху дома, но перед этим предпошлю анекдот. Мне раз попалось в руки письмо немки, которая на четырех листах бумаги описывала, как у нее заболели зубы и как она ходила к дантисту, но не застала его дома. Она не стеснялась утомить того, кому писала, а была преисполнена желания выболтать все, что у нее накипело. В таком же смысле продолжаю и я свое пустословие. Катенька моя показала чудеса храбрости: с момента возвращения из церкви мы ждали самовара не долее полутора часа. Нервы -- великая штука, а предрассудки -- еще большая: весь пост мы ели скоромное, но при розговеньи все мы так набросились на брашна, как будто не ели мяса три года. Свинцовые куличи уменьшались с удивительной быстротою. Сырная пасха сама собою ползла в рот. Но при этом опять-таки анекдот. Разговляясь, мы посадили по старой традиции и добросердечию с собою за один стол и Катеньку. (Кормилица больна, лежит в постели, а потому и не участвовала.) Юная дева уписала втрое более, чем съели мы все, но тем не менее, когда все улеглись спать в ожидании утра, она стала тайком лопать и удивилась неожиданности, с которой я, подкравшись, схватил ее за шиворот. Не жаль провизии, грустна съедобная воровитость. С нами разговлялся и мой Санхо Пансо, с которым ты познакомишься в "Осколках", если только примут. Прочти эту статью и скажи, удаются ли мне характеристики отдельных типов.

Кормилица поднялась было, но сегодня снова плоха, хотя и пересиливает себя. Не надевает даже шелкового сарафана, хотя он и составлял предмет ее желаний и стремлений. Сегодня в первый раз выносили Кольку гулять по грязи. Мальчишке, по-видимому, понравился свежий (с вонью от фабрик) воздух. Закутанный в платье покойницы Моей, он ужасно напомнил мне ее и разбередил старые раны. Совестно сознаться, что я до сих пор не могу без боли вспомнить о своем первом детеныше. Я подпускаю всякую философию, доказываю себе, что я в Мосе любил собственное чувство и т.д., ругаю себя на чем свет стоит, но все-таки... словом, я понимаю нашу мать, которой "как сегодня" памятна смерть сестры Жени...[1] Перейдем, впрочем, на другую тему. Всю пасхальную ночь шел снег. В Питере слякоть. Курьезны были ряды пасок "для свячения", расставленные по сторонам тротуара по Невскому. Публика шла и наступала на яйца. "Святители" ругались и волновались, защищая свое добро. Тарелки и блюда лишались своих краев под благословенной лапочкой приказчика, одевшего сапоги на тройной подошве и калоши на двойной, а потому и не чувствующего, ходит он по мостовой или по паскам... Сейчас (теперь половина шестого) я отправляю кормилицу и Анну по конке на Невский проспект. Может быть, и погрешаю против медицины, но уповаю на нервы и думаю, что кормилица хоть немного развлечется и подышет, вырвавшись из четырех стен. Она очень по природе своей недеятельна, инертна и не стремится на улицу, приходится выгонять силою. В общем же она очень милая женщина. Колька остается на моем попечении, и я воображаю, каково будет мое положение, когда он заревет.

Завтра буду у Лейкина и понесу ему свои экскременты. Кстати. Если "Будильник" не напечатал моей статьи нелепой о "Кормилицах", то возьми обратно (буде тебе не в труд), если же напечатана, то получи причитающуюся мзду и отдай оную портному Ф.Г.Глебову. Ты можешь порадоваться. Мои даже затхлые произведения прошли. Не знаю, что будет впереди. Я просил тебя между прочим походатайствовать перед "Развлечением" о высылке мне журнала. Отпиши и на эту тему. Только что я написал последнее слово, как раздался звонок и приехал муж кормилицы из Москвы. Он оставил свое место в Подольске и приехал в Питер, чтобы жить рядом с женою. Очевидно, будет торчать на моих хлебах. Стало быть, в результате у меня семья будет состоять из семи человек, что составит нечто требующее не маленькой цифры ежедневного харчевого расхода, не говоря уже о прочем. В настоящую минуту он сидит за столом, кушает мое добро и "стороною" выспрашивает откровенную Катьку о состоянии кормилицыных дел и делает замечания, что Кольку уже довольно откормили. При первом появлении он объявил мне, что затратил на дорогу свои собственные деньги, и я не сомневаюсь, что он через баб не замедлит истребовать с меня эту контрибуцию. Тогда мне придется заложить последние штаны, которые у меня теперь в единственном экземпляре, и в конце концов s'engorger {Правильно: s'égorger (фр.) -- перерезать себе глотку.}. Денег в доме нет ни копейки и взять неоткуда, что еще более усиливает гнусность моего положения как питателя целой оравы... Совестно даже посылать это письмо. Если ты получишь его, то знай, что я послал его не читая, чтобы не возобновлять в чувстве пережитых и переживаемых моментов. Будь здоров. Всем поклон. Пше тоже. Чувствую, что помазал тебя мокрой, грязной мочалкой по шее, как ты выразился однажды, но думаю, что простишь.

Твой А.Чехов.