Без вести пропавшие - 150

 * * *

 В начале октября, когда против Ельцина взбунтовался Верховный совет, мы с Татой приникли к телевизору. Поняв, что не получим достоверной информации, мы метались от телевизора к приемнику, надеясь поймать “Свободу”, но нам так и не удалось услышать ни одной западной радиостанции. Такие события особенно тяжело переживать на чужбине, где ты – зритель, а не участник. Когда Гайдар предложил всем демократически настроенным людям выйти в центр города, к Моссовету, мы поняли, как это глупо и безответственно, но я горько пожалела о том, что нахожусь не в Москве. Хотелось действовать, противостоять надвигающейся катастрофе вместе со всеми, со “своими”. Дозвониться в Москву было невозможно. Наверное, звонила половина Израиля. Каким-то чудом к нам прорвался по телефону Гена Животовский, и услышать в тот момент его голос было подарком судьбы. В.Р., понимая, как важно для меня все происходящее в России, разрешил мне не посещать работу. Три дня мы с Татой провели у телевизора, не выходя даже за продуктами.

 В конце октября мы получили свидетельство очевидца событий - письмо от Гены Животовского:

“17 октября 1993 г.

 Дорогие Татьяна Израилевна, Ирена и Сонечка!

 Неожиданно возникла оказия, и я тороплюсь написать что-нибудь хотя бы о нашем житье, которое не то чтобы “аки тьма кромешная”, “Но все же, все же”.

 В городе довольно спокойно, хотя иногда, как кажется, все-таки слышим выстрелы. Но среди домов звук ведет себя не совсем обычно, и возможны ошибки, несмотря на то, что мы теперь вроде бы необстрелянные.

 Четвертого рано утром я отправился провожать Лиану* в Шереметьево и, оказавшись на обратном пути примерно в половине восьмого утра на площади Революции (думал сходить к Моссовету), услыхал автоматные и пулеметные очереди. Сначала показалось, что звук откуда-то со стороны Дзержинки (т.е. Лубянки), но скоро стало понятно, что стреляют у пл.Восстания и что штурм идет полным ходом. Оказавшись у Центрального телеграфа, я услыхал уже и орудийные выстрелы. Автоматная же стрельба сделалась частой-частой. Странно было ощущать себя сторонником правительственных (президентских) войск, желающим им успеха, но именно так и было. Баррикады у Моссовета показались бутафорскими. Только у одного человека я видел автомат. Гайдаровское обращение к москвичам поздним вечером 3 октября дало ощущение пустоты, в которую проваливаются попытки власти противостоять всей этой озверевшей сволочи. Правда, к полуночи было уже ясно, что Останкино отбили. Это подтвердила моя Ольга **, добиравшаяся в тот вечер домой на улицу Королева, кажется, и вынужденная идти пешком от Алексеевской из-за того, что никакие автобусы-троллейбусы в этом районе уже не ходили. Толпа в значительной мере состояла из любопытствующих (иногда это были семьи в полном составе), которые “заглянули на огонек” у Телецентра. Только огонек БТРов (слава Богу – поверх голов) рассеял толпу. В ту ночь мы легли в 2-3 часа, а в 5 утра я уже был на ногах, потому что обещал тетушке проводить ее: она улетала в Швецию. Если бы не это обстоятельство, я, наверное, тоже двинулся бы к Моссовету, хотя вполне понимал бессмысленность этого. Утренние впечатления подтвердили это. Все, конечно, решала и решила позиция армии и внутренних войск Минбезопасности, хотя момент колебания с их стороны был очевиден. Был, как мне потом показалось, даже, может быть, торг.

 Потолкавшись у баррикад и убедившись, что главное, судя по стрельбе, происходит у Белого Дома, я отправился на работу, а в обед двинулся через Патриаршие пруды и “Лайду”* к пл.Восстания. Стрельба продолжалась, лишь на время затихая или прекращаясь вовсе, но моментами становилась до предела плотной.

 У Института повышения квалификации врачей Садовое кольцо оказалось оцепленным, и к высотке перейти было нельзя. Напротив американского посольства стояли танки и БТРы. В толпе, довольно внушительной, поговаривали, что на крышах есть снайперы, но понять, так это или не совсем, было трудно: звук распространялся довольно прихотливо. Впрочем, несколько пулеметов и пушек смотрело на крыши противоположных посольству домов, но не видно было, чтобы они стреляли.

 Однако же интересней всего были разговоры в толпе. Не столько даже интересней, сколько ужасней. Действительно, самое страшное все же внутри нас, а не во вне. Причем (я убедился в этом) не только в душе красно-коричневых. Но это особый разговор.

 В общем, влезши в две-три дискуссии, я убедился, что остервенение, так сказать, сторонников парламента – вещь просто ужасающая. Это поголовно антисемитские настроения, по уголовному истеричная, заходящаяся в ненависти публика. Были тут и женские слезы, и причитания, и угрозы, и оскорбления. Была очевидная глупость и столь же очевидная невозможность диалога.

 Когда колонна, что стояла у посольства, двинулась к метро “Бвррикадная”, крики “Позор!” и поднятые в угрозе кулаки подтвердили первоначальное впечатление: вокруг собрались сочувствующие Руцкому. Не поголовно, не сплошь, но в значительной мере именно они.

 В редакцию я по нахалке зашел только еще часа на полтора, а потом отправился на Калининский (теперь – Новый Арбат). В переулке, что ведет к Минобороны, за солдатским оцеплением, стояла авиадесантная часть. Людей толпилось преизрядно. Причем мне опять показалось, что толпа в массе своей по-прежнему состояла из жидоедов и фашистов. Иногда казалось, что так же настроены и солдаты. К оцеплению постоянно подходили то пожилые женщины, то молодые люди и пытались агитировать солдат не стрелять. Сплошь и рядом делалось это с каким-то истеричным пафосом. Обстановка накалилась, когда стало чуть смеркаться и сделалось ясным, что колонна танков и бронетранспортеров готовится отбыть к Белому Дому. Тут появились человек пять, с иголочки, модно одетых, по виду членов какого-нибудь Русского национального собора или правления Дворянского Александровского собрания. Один длинный, узколицый, с признаками вырождения на лице, обратился к солдатам и сказал, что войска Приволжского военного округа не подчинились Грачеву, и двинулись на Москву. Я начал тут же убеждать, что это брехня, что ясно, кто и зачем все это говорит. На что последовало возражение другого из этой компании, так же, с иголочки одетого, подвыпившего, и лицом попроще: “Ребята! Хотите быть под жидовским ярмом?!” и т.д.

 И вот тут я позволил себе безобразный демарш, о котором не могло бы идти речи, не будь недосыпа, напряжения ночи и впечатлений утра и дня. В общем, идее еврейского засилия я противопоставил чеченскую опасность. Безобразно, но… Мой оппонент совсем остервенился и с пафосом Сары Бернар, с явным убеждением, что спасает Россию от сионистского заговора, проорал что-то вроде того, что моя национальная принадлежность при такой морде не оставляет сомнений. Я в ответ ударился в сравнительный анализ, противопоставив понятию “жидовская морда” понятие “морда фашистская”, что при всей глупости такого возражения довело противную сторону почти до конвульсий, может быть потому, что все-таки не было похоже на приступ бешенства, а всего-навсего на очевидный приступ недомыслия. Он, было, что называется, попер на меня, но дал себя задержать и утихомирить своим приятелям.

 Оказался я тут свидетелем и выезда Грачева, окунувшись в атмосферу романов Габриэля Гарсиа Маркеса: молодые люди с автоматами, высыпавшие из машин сопровождения и закрывшие собой бронированный членовоз министра, провели его через толпу, в доли секунды вновь оказались в автомашинах и укатили вместе со своим шефом.

 Вообще, человек с автоматом теперь не раритет вовсе. Причем печать утверждает, что ведет он себя безобразно.

 Впрочем, дальше. Пятого я побывал уже у “поверженного рейхстага”. Начиная от высотки на пл. Восстания и до самой цитадели парламентаризма стены усеяны надписями о жидо-масонском заговоре и его главе – Бене Эльцине. Злобность снова вовсю соперничала с глупостью и трудно сказать, что в каждом конкретном случае оказывалось победительницей. В городе, впрочем, полно таких же афоризмов: “Эльцин – жид”, “Демократия – дитя сионизма”.

 У Белого Дома перед оцеплением было полно народу, причем вновь “сочувствующего”. Вновь наслушался я Корнеля в исполнении Сары Бернар: “Они – герои!” Было, конечно, и прозаическое: “А жиды теперь коньячок попивают, празднуют победу”.

 В общем, впечатления довольно тяжелые. Не верится, что озлобление само собой будет изжито в обозримом будущем. Никто, конечно (или почти никто), не хочет гражданской войны, но мало ли кто из нас чего не хочет.

 Весь этот подробный рассказ, я надеюсь, хоть немного добавит в ваше представление о том, что здесь было и что есть в настоящую минуту”.

 Это письмо не повлияло на мое решение уехать, принявшее, как обычно, форму одержимости.