Без вести пропавшие - 92

 * * *

 В апреле 1973 г. Д.Е. предложил мне поехать в Ереван на конференцию по началу ХХ века и сделать доклад об Анненском. «Если будете в Ереване, - писал он, - встретитесь с Т.Ю.Хмельницкой. Подружитесь с ней! Я ее тоже оч. люблю, но чисто ангельской любовью – не то, что Вас!»

 В аэропорт меня провожала Тата. Вылет задерживался, и мы провели с ней томительную бессонную ночь. Как всегда, Тата ни на что не жаловалась и укрощала меня, беснующуюся из-за ненавязчивого советского сервиса: люди с детьми спали на каменном полу, подстелив под себя газеты; никто не считал нужным объяснить причины задержки и сообщить хотя бы приблизительно о времени вылета. Азиопа без прикрас.

 Каждая разлука с Татой, даже на самый короткий срок, была для меня мучительна. В минуты расставания я чувствовала особенно пронзительную любовь к ней. Не раз перед отъездом меня охватывали такой страх и отчаяние, что мысль остаться дома казалась мне спасительной. Но Тата проявляла настойчивость, и заставляла меня уехать. Только однажды, когда меня пригласили на конференцию в Париж, я все-таки не поехала: побоялась оставить Тату с пятилетней Соней. И не жалею об этом.

 Куда бы я ни уезжала, Тата всегда провожала меня, а потом, почти каждый день, писала мне ласковые, остроумные письма. В Крыму я получила от нее такое письмо от 15 сентября (привожу отрывок):

 «Я долго стояла у решетки, к трапу бежало галопом много опоздавших, я стала болельщицей, все они успели, а я все хотела увидеть, как вы взлетите. Самолет куда-то укатился и исчез за горкой. Я все глазела, вдруг рядом кто-то сказал: “Кого провожаешь, дочку, да?” Гляжу – стоит кавказский человек, коренастый и лохматый. “Да, - говорю, - дочку, а что?” “Я видел, она долго стояла, последняя вошла, все тебе махала”. “Да, - говорю, - хоть бы благополучно долетели”. “Долетят, - говорит. – Куда летит?” “В Симферополь”. “В отпуск?” “Да”. “Хорошо. А ты зачем не полетела?” “Денег нет”. Сочувственно зацокал: “Вах, плохо, когда денег нет. Ты в Москве живешь?” “Да”. “Жаль, что вчера с тобой не познакомился. Сейчас домой лечу, Нальчик”. “Вы кабардинец?” “Да, конечно, кабардинец. Ты зачем здесь живешь? Езжай хороший город”. “Какой?” “Пятигорск, Кисловодск. Здесь разве можно жить? Если бы я тебя вчера встретил, посидели бы, поговорили, выпили, закусили”. “Я пить не могу, а закусывать мне нечем, зубов нет”. Опять сочувственно поцокал. “Ну, познакомила бы меня с подругой, какой-нибудь веселый толстый баба”. Я хотела ему объяснить, что некий Аббас уже погибл из-за одна баба*, но он в ответ мог пырнуть меня кинжалом, и я только заверила его, что мои подруги все замужем. “Все, все?” “Конечно, все”. “Ну, может быть, у какой-нибудь муж негодный?” Я твердо заявила, что все мужья – первый сорт. Он в это чудо не поверил, но понял, что ему меня не одолеть, отступил на шаг, приложил руку к своему огненному сердцу и сказал: “Ладно, еще долго жить будем, может, еще встретимся”. “Все бывает”, - загадочно сказала я, прибавив про себя: “Чур меня!” Он неторопливо удалился, я пожалела, что с лермонтовских времен джигиты так деградировали, и побежала в учреждение в подвале, которое ты мне предусмотрительно показала в зале ожидания. Привела себя в порядок, оправилась от сексуального наваждения и пошла наверх выпить кофе с булочкой, как обещала тебе. Оттуда вышла на верхнюю террасу, откуда все было видно гораздо лучше, но ваш ТУсик уже был на пол дороге, было около часу. Я помолилась за вас и пошла на экспресс, который на обратном пути шел со всеми остановками и заполнился грибниками с полными корзинками. От моего зубодрала доползла около 5-ти, тут началось телефонное наваждение, немногим лучше сексуального».

 Тата была единственным в моей жизни человеком, к которому я умела проявить любовь и даже сказать, что люблю ее. Нас не разделяли никакие преграды; я никогда не сомневалась в том, что и она беззаветно любит меня. Мы постоянно говорили друг другу ласковые слова и называли друг друга забавными именами, которые в отрыве от ситуации кажутся бессмысленными, но до предела заполняют душу самыми чистыми эмоциями. Вот и в ту ночь, в Домодедово, когда мое неистовство улеглось, мы ходили взад и вперед по огромному залу, говоря друг другу что-то очень важное, не связанное с моим отъездом, и были счастливы тем, что вместе. Быть вместе и осознавать это как счастье – не это ли главная награда в жизни?

 Сколько раз тогда и потом – всегда в связи с Татой – я вспоминала строки Мандельштама:

 Еще не умер ты, еще ты не один,

 Покуда с нищенкой-подругой

 Ты наслаждаешься величием равнин,

 И мглой, и холодом, и вьюгой.

Я всегда знала каким-то высшим знанием, совершенно не связанным с рассудком, что никогда не буду одинока, пока со мной Тата.

 За стенами аэропорта шел холодный апрельский дождь. Тата, как обычно, была в каких-то хлипких туфлях, в жалком, подбитом ветром пальто. Много лет обливаясь холодной водой, Тата утверждала, что не мерзнет. Не помню, когда последний раз видела на ней зимнее пальто. Кажется в 70-х годах. Потом мы купили ей уцененное польское, на ватине, но без меха. В нем она ходила много лет и часами стояла в туфлях и капроновых чулках на морозе и на ветру, пока маленькая Соня каталась с горки. О, неистовство любви!

 «Нищенка-подруга», где ты?..

 Утром объявили посадку, я побежала к самолету, а Тата стояла под проливным дождем и долго-долго махала мне рукой.

 И самолет, и поезд мгновенно вырывают нас из привычного мира. Прошлое, какие бы крепкие узы ни связывали нас с ним, подергивается пеленой тумана. Проходит лишь несколько минут, и мы устремляемся в будущее, сосредоточиваемся на том, что ждет нас впереди.

 Меня ждал Ереван, где я выступила впервые в жизни и, дрожа от волнения, прочитала в Педагогическом институте тезисы к моей статье «Анненский и Чехов».

 Но главным было не это. Поездка в Ереван стала праздником, надолго оставшимся в душе. Принимали нас с истинно кавказским гостеприимством. Устроители конференции угощали нас национальными блюдами, возили в Эчмиадзин, утопающий в цветущих бело-розовых абрикосовых деревьях; в величественный Гехард, храм, вырубленный в скале; на огромное озеро Севан, над которым таинственно клубился зеленовато-серый туман. Мы взбирались на высокие сизоватые холмы, окружавшие озеро, и древность этой земли покоряла и завораживала нас. В отличие от других республик Закавказья, Армения поражала строгостью форм и величием. Древние храмы казались нерукотворными. Армяне воздвигли такой же величественный в своей простоте памятник жертвам геноцида. Он возносится в самое небо, словно взывая к Божественной справедливости. Внутри него горит вечный огонь, тихо и скорбно играет траурная музыка.