Без вести пропавшие - 90

Без вести пропавшие. Часть 5

 Я начала готовиться к кандидатским экзаменам и защите диссертации. Отношения с Лидией Яковлевной и Дмитрием Евгеньевичем очень скоро стали дружескими и теплыми. Мои дела были импульсом, без которого эти отношения не возникли бы, но дела уже не были их доминантой.

 Возможно, это обман памяти – ведь с тех пор прошло почти сорок лет, а время меняет приоритеты. Да, я чем-то занималась, чтобы не обмануть их надежд, но была ли работа внутренне важна для меня, не помню. На уровне ощущения вспоминаю, что очень хотела поскорее сдать кандидатские экзамены, и бесконечные отсрочки огорчали и раздражали меня. В конце концов, я сдала их, но вскоре поняла, что это ничего не изменило и не определило в моей жизни. Были и остались необычайно важны поездки в Ленинград, встречи с Л.Я. и Д.Е., чудесные письма от них, ощущение душевной полноты, связанное с ними. Каждый из них по-своему способствовал моему духовному развитию. Сами они были очень разными. Обидчивый Д.Е. страдал от комплексов, одним из проявлений которых было стойкое убеждение, что его недостаточно ценят. Не раз слышала от Д.Е. произнесенные с горечью слова: «Вот Бялый – это лектор! К нему народ валом валит». Проверить этого мне не удалось. Бялого я не слышала, читала только его посредственную книжку о Гаршине. Д.Е. всегда ждал восторженных слов о своих работах, и радовался им, как ребенок, от кого бы они ни исходили. Лидия Яковлевна, предельно требовательная к себе, была сама своим «высшим судом», но ей доставляли удовольствие похвалы тех, чьим мнением она дорожила. Однако она не ждала похвал, а просто принимала их к сведению. Д.Е. был необычайно талантливый человек, созданный для общения с людьми и наделенный эпистолярным даром. Мастер творческой беседы, он спонтанно продуцировал мысли, делал тонкие и точные наблюдения. Все это было живо, искрометно, остроумно, но, принадлежа определенному мгновению, не закреплялось ни во времени, ни на бумаге. Такие люди как он, щедро разбрасывают мысли, пленяя ими собеседников, бескорыстно принося этот дар «Urbi et Orbi». Подробно развивая те же мысли в своих книгах, Д.Е. не достигал желаемого результата: мысли теряли свою первозданность и искрометность. Гераклит был прав: дважды войти в одну и ту же воду невозможно.

 Д.Е. мучительно переживал свое одиночество – скорее субъективное, чем объективное, но почти никогда не жаловался, переводя это в философскую плоскость. 29 августа 1970 г. Д.Е. писал мне: «Да, буддийский принцип “иди один как носорог” единственно правомерен и нужно приучиться ему следовать. И я буду, но что-то иногда пищит тонким голосом…» Он не смог научиться этому, потому что нельзя заставить себя не страдать от одиночества, если ты с ним родился. Несмотря на одиночество и болезни, я видела его почти всегда оживленным, часто – игривым. Не знаю, была ли игривость чертой его характера или скрывала внутреннее неблагополучие. Однажды Д.Е. приехал в Москву, чтобы лечь в больницу. Мы долго сидели в приемном покое, ожидая очереди. Д.Е. все время шутил, потом посмотрел на меня вполоборота голубым косым глазом и сказал: «Давайте, Ирена, бросим все это к черту и поедем к цыганам».

 В доме его тоже веяло одиночеством, как бывает всегда, когда чуждые друг другу люди вынуждены жить вместе. Темные обои, темные книжные шкафы, полотна Петрова-Водкина, словно случайно оказавшиеся здесь, и примостившийся у стены узкий диванчик Д.Е., на котором он часто лежал, принимая меня и глядя на то, как я расположилась в кресле, в углу, возле его письменного стола. Он называл это «красным углом». То, что он лежал при мне, ничуть не нарушало политеса: Д.Е. страдал от болей, и я знала это. Иногда он показывал мне свои большие альбомы с фотографиями Белого, Блока, Ахматовой, Гумилева, Мандельштама и многих других. Д.Е. так гордился ими, что нужно было выражать восторг, кстати, вполне искренний, потому что тогда эти фотографии еще не были опубликованы.

 11 сентября 1971 г. он писал мне: «…А мы живем так себе. Л.Я. очень горюет, и ее обычное душевное состояние превратилось бог знает во что (при таких условиях книгу о Блоке мне не написать, да и вообще лучше на том свете)». Видно, Лина Яковлевна сильно допекла его: обычно Д.Е. не жаловался ни на нее, ни на свое состояние, которое становилось все хуже. Вообще, он не жаловался, старался все превратить в шутку, крепился, преодолевал все стойко, по-мужски. В нем было сильно выражено мужское начало, несмотря на старость и постоянное недомогание.

 Лина Яковлевна ревновала Д.Е. ко всем молодым дамам. Вероятно, когда-то не без оснований. Человек на кафедре обладает особой притягательной силой, к тому же такой обаятельный, как Д.Е. К счастью, я избежала ее ревности, поэтому пользовалась расположением обоих. Характер их отношения ко мне предельно ясно выражен в письме Д.Е. от 29 января 1972 г.: «Ирена, дорогой друг! Как жаль, что пропало письмо к Вам – мое и Л.Я. А там были какие-то слова, которые трудно повторить, о нашей к Вам дружбе и о том, чтобы Вы стали не словесной, а настоящей нашей дочкой со всеми вытекающими последствиями, чтобы вообще или в этот трудный для Вас период Вы разрешили нам хоть немного помогать Вам материально, что бы я и без разрешения сделал, если бы не боялся свойственных Вам эксцессов (ведь у этой девочки широты, любви и доверия к нам не хватает – по крайней мере в этом маниакальном для Вас пункте). Подумайте, будьте человеком, а не монументом со скрещенными на груди руками!» В этом же письме характерная приписка Лины Яковлевны: «Целую. Напишу, если не подохну». Сейчас я думаю, что стоило жить, чтобы получить хоть одно такое письмо… А оно было не одно.

 Он придавал очень большое значение своим литературоведческим работам и стихам, которые иногда читал в узком кругу. Работы Д.Е. о Брюсове, Блоке и символизме вообще интересны и добротны, но в них нет отблеска того огня, который горел в нем самом. Как личность, он мало в них проявился. Стихи Д.Е. мне не нравились, и, к сожалению, я не сумела этого скрыть, хотя старалась. Он понял, но, несмотря на это, прислал мне однажды в письме свои беспросветно-горькие стихи. В душе он был поэтом, и, вероятно, стихи «рвались наружу». Д.Е. даже мечтал опубликовать их. Возможно, они и были опубликованы, не знаю.

 Из литературоведов Д.Е. ставил выше всех М.М.Бахтина и Н.Я.Берковского. 19 июля 1972 г. он писал мне: «Месяц назад умер Н.Я.Берковский. Он и М.М. – первый ряд в нашей области. Они – «филологи» Божьей милостью. Даже расходясь в выводах с М.М., я учусь у него и к нему никого не ревную…» К Лидии Яковлевне он ревновал меня, относился к ней с уважением и некоторой долей иронии, чего она не заслуживала.

 В Д.Е. была очаровательная игривость; порой в нем проявлялось что-то не столько детское, сколько не совсем взрослое. Как-то, гуляя в каком-то сквере, а потом сидя на лавочке, мы обсуждали с ним проблему «детскости-взрослости». Это явно заинтересовало его. Перебрав наших общих знакомых, мы пришли к тому, что со «взрослыми» общаться труднее и менее приятно.

 Д.Е. любил и умел шутить, и хотя его шутки иногда носили «макабрический» характер, в них не было зловещего оттенка. Уверена, Д.Е. много думал о смерти, особенно об одинокой старости и смерти, и однажды, когда я уходила, он, подав мне пальто, с какой-то особой нежностью взглянул на меня и сказал Лине Яковлевне: «А ведь Ирена такая, что, пожалуй, приедет на мои похороны». Подобные разговоры о смерти всегда отталкивали меня своей безвкусицей, но здесь мне почудилось что-то другое, хорошо знакомое – почти реминисценция из чеховской «Скучной истории»: «Прощай, мое сокровище». Мне стало бесконечно жаль Д.Е., когда не умом, а сердцем я поняла, что он считает меня своей «Катей». В этом было что-то невыносимо щемящее. Заставив себя рассмеяться, я ответила, что принимаю приглашение, но надеюсь, что это произойдет не скоро. Забегая вперед, расскажу, как странно это осуществилось.

 Ранней весной 1985 года я собиралась поехать в Ленинград и уже купила билет, но что-то помешало уехать, и мне пришлось сдать его. В ту же ночь мне приснился сон, что Д.Е. перебрался в странную и очень большую квартиру с венецианским окном. «Зачем Д.Е. такая большая квартира? - подумала я во сне. – Ведь Лины Яковлевны уже нет». Проснувшись с тяжелым чувством, я рассказала Тате об этом сне и о принятом мною решении сегодня же выехать в Ленинград. «Мне нужно проститься с Д.Е.», - пояснила я, и мы с Соней отправились за билетом. Когда мы вернулись, Тата встретила нас словами: «Только что звонила Ксана Кумпан. Сказала, что ночью умер Д.Е. Я ответила ей, что ты уже знаешь и поехала за билетом». Все это тем более странно, что смерти Д.Е., по-видимому, ничто не предвещало. Так или иначе, свое слово я сдержала. Смерть Д.Е. - одна из самых горьких моих утрат. Я была очень привязана к нему, он исключительно много значил для меня, помимо всего прочего потому, что относился ко мне с отцовской лаской и нежностью. И, как отец, хотел, чтобы я оправдала его надежды. Характер наших отношений действительно походил на то, что описано в «Скучной истории»; он был сугубо «чеховским».

 Хуже всего то, что лет за десять до смерти Д.Е. между нами произошла размолвка из-за издания Анненского в «Литературных памятниках», после которой мы уже не вернулись к прежним отношениям. И у меня, и, наверное, у него осталось чувство обиды и пустоты в душе. Довольно скоро я поняла, что на свете нет ничего дороже таких отношений, какие связывали нас. Но было уже поздно: Д.Е. не простил меня и оставил жить с чувством вины.