Я ездила в Ленинград при каждой возможности. В начале 1968 года я впервые переступила порог квартиры Лидии Яковлевны на Канале Грибоедова. У нее были две смежные комнаты в большой коммунальной квартире. В первой был кабинет, во второй стоял небольшой круглый стол; за ним она принимала гостей. Кроме самой хозяйки, которая не переставала поражать меня никогда, я была удивлена тем, что в ее доме царили исключительный порядок и чистота. За каждой книгой и каждой вещью было закреплено определенное, только ей принадлежащее место.
О Л.Я. нельзя сказать, что она не любила быта – она была вне быта. Но все-таки – и в этом тоже сказывалось ее тяготение к “структуре” – умела организовать свой домашний быт так, чтобы ей было уютно жить. У нее всегда были помощницы, но они оставались за сценой.
Мы сидели за письменным столом и вели какой-то долгий разговор. Воссоздать его в памяти я, к сожалению, не могу, но обрывки его застряли в голове на всю жизнь. Не помню, в связи с чем, Л.Я спросила: “Вы воспринимаете Пушкина как современника?” Я кивнула. “Это неверно, - сказала Л.Я. – у вас нет исторического подхода к литературе. Подумайте об этом”. Каким-то образом мы дошли до Ленина. Л.Я. считала его умным и выдающимся человеком. Я начала горячо спорить с ней. Такое отношение к Ленину, как я поняла позднее, было характерно для ее поколения. То же самое говорили Тата и ее подруги. Я даже помню постоянно повторявшуюся фразу: “Если бы Ленин не умер так рано, Сталин не пришел бы к власти”. Поневоле я много читала Ленина (в университете приходилось делать конспекты и рефераты), и мне всегда казалось, что достаточно внимательно ознакомиться даже с одной его работой “Материализм и эмпириокритицизм”, чтобы понять всю гнусность, нетерпимость, ханжество и бесчеловечность этого “кормчего”. Кроме того, в ту пору уже распространялся Самиздат, и мы знали декреты Ленина, например, об изъятии церковных ценностей и уничтожении священнослужителей, которые свидетельствовали о его патологической жестокости и параноидальном складе личности. Но тогда мы не спорили со “старшими” по этому поводу, не желая лишать их иллюзий; во всем же остальном были их единомышленниками.
После долгого разговора Л.Я. пригласила меня во вторую комнату, усадила за круглый стол и подала угощение. Чем она угощала меня, не помню, но на столе сразу появилась четвертинка. Кстати, другая, порожняя, стояла у ножки стола, что меня позабавило. (Обычно Л.Я. ставила на стол крутые яйца под майонезом, селедку или шпроты. Картошка подавалась в тех случаях, если сами гости выражали желание почистить ее. “Изысков” не было никогда. Л.Я. была неприхотлива.) Мы выпили, и разговор стал непринужденнее. Что бы ни говорили о водке, она сближает. Я много раз бывала на Канале Грибоедова, а потом на Муринском, куда Л.Я. переехала в январе1970 года, и каждая встреча с ней была духовным праздником.
Раза два в год Л.Я. приезжала в Москву и останавливалась у Мелетинских, куда приглашала и меня. Но почему-то самые главные разговоры с ней происходили только в ее доме. Она знала это и как-то, сообщив мне о том, что собирается в Москву, заметила: “В Москве от меня мало толку”.
Много размышляя о Л.Я., я поняла, что она не страдает от одиночества. Я связывала это не только с тем, что она всегда занята, всегда за столом, всегда что-то пишет или обдумывает. Это была не только самодостаточность и особая стойкость характера, сильного и в целом гармоничного. Одиночество не было свойственно ей имманентно. Думала я и о том, что разговоры с Л.Я. неизменно носят структурный характер. Сколько бы человек ни сидело у нее за столом, сколько бы ни было выпито водки, Л.Я. исподволь вела или направляла беседу, которая никогда не выходила из определенного русла, никогда не становилась пустой и беспредметной. В ее доме разговор “ни о чем” был невозможен. Поэтому, покидая ее, каждый из нас чувствовал, что встреча состоялась, а вместе с тем ощущал недосказанность: всегда казалось, что если бы не разводили мосты, и мы посидели немного еще, то дошли бы до какого-то последнего предела. На самом деле, этот предел не нужен, и в недосказанности есть великий шарм, - это своего рода иллюзия, побуждающая стремиться к новым встречам, к поискам заведомо недостижимой истины.
Свободное копирование
