Без вести пропавшие - 80

 * * *

 В октябре 1967 года Татина подруга Галина Андреевна Ельницкая, режиссер Центрнаучфильма, устроила меня на студию ассистентом режиссера. Это огромное здание из стекла и бетона напоминало аэропорт. Бесконечные коридоры чередовались с большими холлами, в которых азартно и подолгу играли в шахматы режиссеры. Сошка помельче (помрежи, шоферы и др.) резалась в карты в скрытых от глаз помещениях. Рабочий день был не нормирован. Мне казалось, что все там предаются безделью. Каждое утро я заходила в свою студию, надеясь получить задание, и всякий раз понимала, что никому не нужна. Я проводила там несколько минут, выжидающе смотрела на начальство, потом выходила в холл и садилась в кресло. Читать мне было неловко. Так проходил день за днем. Мне не с кем было перекинуться словом. В длинных коридорах гулял ветер. Я зябла. Мне было неуютно и скучно. Бессмысленность существования томила и угнетала. Но однажды пронеслась радостная весть, что нашу группу отправляют в Ялту на съемки научно-фантастического фильма. Воодушевленная, я примчалась домой и сообщила новость Тате. Ответного восторга я не заметила. Тата всполошилась: “Ну что за радость ехать зимой в Ялту?” Татин негатив усиливался с каждой минутой. Она говорила по телефону Соне Тадэ: “Подумай, какой кошмар! Реночку отправляют в Ялту!” Эта фраза стала знаковой у нас в семье и у наших друзей, так как ярко отражала Татино мироощущение: ее сознание окрашивало даже приятные события в мрачные тона.

 Увы, Тата оказалась права. Мы попали в “зимнюю” Ялту. Как известно, такое в Крыму случается редко. Кипарисы были покрыты снегом, снег лежал на земле и на крышах домов. С моря дул ледяной ветер. Солнце не выглядывало из-за низких туч, словно никогда не появлялось в этих краях. Поселившись в гостинице, мы ждали, когда распогодится. Внезапно апокалипсическая картина заснеженной Ялты исчезла. Над городом распростерлась бескрайняя лазурь. Мы сели в автобус и отправились на место съемки. Но, едва мы прибыли туда, собрались тучи и повалил снег. Снимать было нельзя: в соответствии со сценарием, нам нужен был антураж летней Ялты. Расставив съемочную палатку, мы начинали бесконечную игру в карты. Наконец, погода изменилась, внезапно потеплело, повеяло не то весной, не то летом, снег растаял, и съемки начались. Только тут я поняла, что означает моя должность. Стоя на съемочной площадке с раздвижной деревяшкой в руке, я захлопывала деревяшку и громко выкрикивала: “Дубль один!”, как только режиссер делал мне знак. Сколько было этих дублей, не помню. В сущности, все закончилось очень быстро, и мы уехали. Сидя в вагоне, я предавалась грустным размышлениям о бессмысленности моей работы и понимала, что с “Центрнаучфильма” надо бежать. Но куда?

 В декабре мне предложили поехать в командировку “за реквизитом” на студию “Ленфильм”. К этому времени у меня возникла мысль поступить в аспирантуру, но я понимала, что очная – несбыточная мечта. О том, что учиться можно самостоятельно, я, конечно, догадывалась, но остро нуждалась в круге общения. Со мной была Тата, но тогда почему-то казалось, что этого мало. Я не умела ценить того, что было дано мне “просто так”, без всяких усилий с моей стороны, по праву рождения. Тата была для меня олицетворением дома, а мне хотелось выйти за его пределы.

 Ощущение, что я могу что-то делать, но не делаю, угнетало меня. Я суетилась, имитируя деятельность, убегала от себя и старалась не думать об этом. У меня была иллюзия, что я могу писать, но я не пробовала писать ничего, кроме писем.

 Незадолго до отъезда в Ленинград я говорила о своих проблемах с Еленой Семеновной Залманзон, племянницей Абрама Наумовича, о которой уже упоминала. Добрая и отзывчивая, она позвонила своей родственнице Евгении Самойловне Ласкиной, работавшей в редакции журнала “Москва”, и та назначила мне встречу. Евгения Самойловна, милый и умный человек, приняла во мне участие и спросила, у кого я хотела бы учиться. Я сразу же назвала Лидию Яковлевну Гинзбург, потому что в 1964 году прочитала ее книгу “О лирике”, поразившую меня независимостью и свежестью мыслей, оригинальностью и концептуальностью. Эта книга в корне отличалась от всего, что продуцировало в те годы советское литературоведение. На мое счастье выяснилось, что Евгения Самойловна давно и хорошо знает Лидию Яковлевну. Она написала Лидии Яковлевне записку и попросила ее принять меня. Не веря в такую удачу, я отправилась в Ленинград, и сразу же по приезде позвонила на Канал Грибоедова, где жила тогда Лидия Яковлевна. Я была не просто разочарована, а пришла в отчаяние, услышав от соседки Л.Я., что та отдыхает в Комарово. “А когда она вернется?” – спросила я дрогнувшим голосом. – “Недели через две, - ответила соседка, но тут же добавила: - А вы поезжайте к ней в Комарово”.

 Добравшись до Финляндского вокзала, я села на электричку и через час вышла на заснеженной станции. В Доме творчества писателей я поднялась на второй этаж и постучала в указанную мне дверь. Ответа не последовало. Но тут я увидела, что из противоположного конца коридора ко мне приближается грузная женщина ниже среднего роста, с седыми, коротко остриженными волосами. Смущенная, растерянная, я пошла к ней навстречу и, протянув записку от Евгении Самойловны, объяснила, зачем приехала. Мы вошли в комнату. Пока Лидия Яковлевна читала записку, я украдкой рассматривала ее. Тогда ей было 65 лет, но она выглядела старше, точнее, мне она показалась совсем старой. Прочитав записку, Л.Я. посмотрела на меня. Ее умный, вдумчивый взгляд скользнул по мне, как бы пытаясь нащупать что-то, невидимое глазу. Когда она молчала, ее взгляд выражал рассеянность и беззащитность. Лидия Яковлевна повела речь о моих перспективах, то есть о защите диссертации, однако сразу предупредила меня, что не может быть моим научным руководителем, так как нигде не преподает. Поэтому предложила познакомить меня с Дмитрием Евгеньевичем Максимовым, профессором Ленинградского университета, который вел Блоковский семинар. Лидия Яковлевна выразила желание прочитать мою дипломную работу о Блоке, и я обещала прислать ее. Потом мы пошли гулять по заснеженному и пустынному Комарову.

 Как выяснилось потом, Лидия Яковлевна очень любила длинные прогулки. 15 октября 1968 г. она писала мне из Комарова: “Работаю много и все же гуляю. Чем хуже погода, тем лучше там море. В хорошую погоду оно там плоское и не настоящее”.

 Пока мы гуляли, разговор шел в основном обо мне: Л.Я. расспрашивала, у кого я училась, пыталась выяснить круг моих интересов. Как узок он был, и как терпимо она к этому отнеслась!

 Проводив Лидию Яковлевну до калитки Дома творчества, я возвращалась на станцию под впечатлением встречи с ней. Мне казалось тогда, что главное в Л.Я. – неотразимое обаяние ума. Я понимала, что судьба свела меня с необыкновенным человеком. “Деловая” сторона этого знакомства перестала занимать меня. Мне хотелось одного: ближе узнать Л.Я. Это желание возникло, когда я прочитала ее книгу “О лирике”; теперь оно завладело мною. Я остро ощущала внутреннюю связь Л. Я. с ее книгой. Конечно, такая связь всегда существует, но вызывает интерес лишь в том случае, если в книге виден масштаб личности автора. Прочитав книгу, я кое-что угадала в Л.Я. интуитивно, но это были забавные мелочи. Заподозрив, что Л.Я. страстный и азартный человек, я почему-то подумала, что она была картежницей. Впоследствии я спросила у нее, так ли это. Л. Я. ответила, что когда-то азартно играла в покер, и удивилась, с чего я это взяла. Я сказала, что почувствовала это в книге, чем удивила ее еще больше.

 Я смотрела в темное стекло вагона, но не видела ничего, кроме своего отражения на фоне заснеженных полей. Меня охватила тоска: Лидия Яковлевна показалась мне нездоровой и очень одинокой. Позднее я поняла, что чувство одиночества не зависит от обстоятельств.