Без вести пропавшие - 60

 * * *.

 Вернувшись из Ленинграда в августе 1954 года, я сразу отправилась на Николину Гору, где в то лето Тата и бабушка снимали комнату у знакомых. Они сразу почувствовали, что я вернулась совсем иной – не врагом, а другом. Август был жарким, я лежала в шезлонге во дворе и читала. Иногда мы с Татой ходили в дальний магазин за продуктами и по дороге вели разговоры о жизни, формально отвлеченные, но по существу непосредственно касающиеся нас. Это было своего рода интеллектуальной игрой. В то лето Тата снова вошла в мою жизнь, теперь уже навсегда, и завладела моей душой.

 “Талант воспитания, талант терпеливой любви, полной преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другие. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери, ни одна сильная доводами диалектика”, - писал А.И.Герцен. Этот талант Таты стал для меня даром судьбы. “Терпеливую любовь” ко мне Тата пронесла через всю свою и мою жизнь. Я покривила бы душой, сказав, что у нас не было размолвок, взаимного раздражения, вспышек бешенства с моей стороны, но терпеливая любовь Таты все смягчала, усмиряла мое неистовство, вводила меня в русло нормальной семейной жизни. И всегда за размолвками следовало то, о чем так прекрасно сказал Некрасов, и что мы с Татой часто повторяли:

 …После ссоры так полно, так нежно

 Возвращенье любви и участья…

 Я никогда не встречала такого, как у Таты, дара любить. Почти все любят по-своему, иногда очень сильно, но не в ущерб себе. Тата любила не по-своему, она растворялась в любви, забывая о себе. Ее любовь была самозабвенной и жертвенной. Она отказывала себе во всем, не прикасалась к фруктам, чтобы скормить их бабушке и мне, заверяя нас, что равнодушна к ним. Штапельное платье было для нее событием, и на смену ему появлялось другое, когда первое занашивалось до дыр.

 Придя в 1955 году жить в Мажоров переулок, я пятнадцать лет наблюдала, как Тата ухаживала за больной бабушкой, удовлетворяя все прихоти и капризы мрачной и властной старухи, с величайшей кротостью терпя ее трудный характер, ее угнетающую ипохондрию, которая окрашивала нашу жизнь в черный цвет. Бабушка принимала заботы Таты как должное, не ценя их, хотя тем, что прожила такую долгую жизнь (94 года) с одним легким, больным сердцем, колитом и прочими недугами, была обязана только Тате. Кажется, бабушка считала, что Тата принадлежит только ей и должна безотлучно находиться при ней.

 Когда у нас ночевала Верочка Райская, мы иногда уговаривались пойти утром в кино (Верочка, Тата, Галка и я). Верочка говорила нам с Галкой: “Вот увидите, с утра у бабушки будет сердечный приступ, и Тата не уйдет от нее”. Как правило, так и случалось. За этот эгоизм по отношению к Тате я ненавидела бабушку. Мне претило, что она цепляется за жизнь, лишая права на жизнь свою дочь. В доме было принято, чтобы с утра я заходила к бабушке в комнату поздороваться. В ответ на мое “Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?” я слышала раздраженное: “Скорее бы сдохнуть”. Я знала, что бабушка “сдохнуть” не хочет, и эти слова внушали мне отвращение.

 Стоя на коленях возле постели больной бабушки, на деревянном полу, Тата, чтобы порадовать и развлечь мать, читала ей по-польски Агату Кристи. Польского языка Тата не знала и спрашивала у бабушки, как произносится то или иное слово. Так, совершенно незаметно, Тата изучила польский язык, и мы довольно долго выписывали польскую газету “Трибуна люду”, менее лживую, чем наши газеты. От постоянного стояния на полу у Таты на коленях образовались мозоли.