* * *
Мама и Абрам Наумович были широкими и щедрыми людьми, но, вероятно, считали баловство вредным и воспитывали меня в спартанском духе. Не помню, чтобы у меня в школьные годы было что-то, кроме формы, к которой я приросла душой и телом. Я не чувствовала себя Золушкой. В те годы у меня были две страсти: книги и перочинные ножики. Мама ежедневно давала мне десять рублей “на прокорм”. Тогда на такие деньги действительно можно было поесть. Но я отправлялась в книжный магазин возле метро “Новослободская” и покупала там книги. Ездила я и на Пушкинскую, узнав, что там появилось что-то интересное. Помнится, именно там я купила большой однотомник В.А.Жуковского. Книги мне нравились даже эстетически. Я любила разглядывать на полке корешки или, взяв в руки, поглаживать их. В Репино я купила серенький однотомник В.М.Гаршина, изданный Г.Бялым, и, к стыду своему должна сознаться, что больше всего мне понравилась тогда притча: “Юноша спросил у седого старика Джиофара…” Никак не предполагала, что лет через тридцать, готовя к изданию Гаршина, не включу в книгу беднягу “Джиофара”. В чтении моем не было никакой системы. Узнав классиков до школы, я читала все, что попадалось под руку, но особенно любила биографии великих мореплавателей и путешественников. Читая об этих людях, я словно перевоплощалась в них. Фантазия уносила меня так далеко, что мне было трудно вернуться к повседневной жизни, которая, после всех моих воображаемых свершений, казалась особенно убогой. Влача это убогое существование, я не видела смысла учиться и преодолевать трудности. Вот если бы на Северном полюсе, тогда…
Отчетливо помню первое чтение “Войны и мира” в 1953 году, в Салтыковке. Толстой стал для меня главным событием того лета, а потом и всей жизни. Днем я лежала, покачиваясь в гамаке и отгоняя мух, к вечеру, когда темнело, уходила в мансарду, которую мы снимали. Там, в стороне от моей постели, под потолком, висела на шнуре лампочка без абажура. Желание продолжить чтение было так велико, что, привязав к шнуру над лампочкой один конец веревки, я прикрепила другой к изголовью кровати. Теперь страницы “Войны и мира” были залиты светом. Я читала, пока у меня не начинали слезиться глаза от бессонницы. Тогда, выключив свет, я засыпала мертвым сном. Сколько дней продолжалось это наслаждение, не помню, но с тех пор не проходит года, чтобы я не перечитывала эту книгу, хотя знаю ее почти наизусть. Чем чаще я читала “Войну и мир”, тем сильнее мне хотелось посмотреть страницы на просвет. Мне казалось и кажется до сих пор, что человеческое существо не может написать такую книгу, что тайна, как тайнопись, скрыта между страницами текста. Слово “гений” ничего не объясняет, и если бы я верила в Бога, то сказала бы, что рукой Толстого водил Бог. А так я все ищу разгадки. Может, это “коллективное бессознательное” Юнга, так прекрасно воплощенное Ахматовой в стихотворении “Творчество”? Признаться, с годами у меня появилась крамольная мысль, что Толстой затянул свой роман. Зачем он описал Наташин брак, счастье княжны Марьи, одиночество Николеньки и раннее умственное оскудение старой графини Ростовой? Скажу еще одну дерзость: я считала бы роман еще более совершенным эстетически, если бы он закончился словами: “И далекое, невозможное, стало близким, возможным и неизбежным”. Эпилог, ничего не прибавляя к роману, низводит его на землю.
Свободное копирование
