Без вести пропавшие - 56

* * *

 Вскоре из ГУЛАГ’а начали возвращаться друзья и знакомые. В январе 1954 года вернулся, отсидев десять лет, Андрей Николаевич Арнольдов. Вешая в “красном уголке” во время войны портрет Сталина, он сказал, что его надо не так повесить. Этого было достаточно, чтобы Андрея взяли. Вернувшись, Андрей Николаевич не имел никаких прав, тем более, права жить в Москве, но вместе с женой, Галиной Михайловной Улицкой, часто бывал у нас. В этом человеке, с бровями и глазами врубелевского “Пана”, не было ни пришибленности, ни страха. И тогда, и много лет спустя его всегда что-то вдохновляло. Андрей Николаевич вдохновенно рисовал и играл на фортепиано, вдохновенно читал стихи, всегда открывая что-то новое у молодых поэтов; глаза его загорались, когда он находил в современных стихах политические аллюзии. В таких случаях Андрей выразительно жестикулировал и, казалось, не только голосом, глазами и “указующим перстом”, но всем напряжением своей неугомонной души призывал собеседника разделить с ним радость открытия.

 Когда он рассказывал о своей жизни там, я превращалась в слух. От него я впервые узнала правду о “скоропостижной” смерти В.М.Бехтерева, имевшего неосторожность поставить Сталину диагноз паранойи. От Андрея Николаевича впервые услышала подробности о жизни ГУЛАГ’а, о чудовищном сосуществовании в лагерях “социально чуждых” и “социально близких” советской власти людей - интеллигенции и уголовников.

 Лишь несколько месяцев назад я узнала от Галины Михайловны, что Тата, моя маленькая зеленоглазая Тата, в душе которой со сталинских времен всегда гнездился страх, писала Андрею Николаевичу в “Буреполом” дружески ободряющие и поддерживающие его письма…

 Все возвращавшиеся рассказывали, что пережили там, и нам, подросткам, они казались героями. Тогда же в наш “великий и могучий русский язык” начал впервые проникать лагерный жаргон и так укоренился в нем, что теперь, в ХХ1 веке, им пользуются высшие государственные чиновники, что, впрочем, вполне естественно. Слово – материальная субстанция, и это свидетельствует о социальной близости первых лиц к создателям “новояза”.

 Самым интересным в лагерных воспоминаниях были рассказы о встречах. Встречи были удивительные, так как в лагерях сидели лучшие русские умы, цвет нации. Нигде, ни при каких условиях судьба не свела бы тех, кому “посчастливилось” оказаться под одной крышей лагерного барака. Однако в годы “перестройки” об этом было написано так много, что на этом не стоит останавливаться.

 Вернувшиеся оттуда были свободнее тех, кому посчастливилось не попасть туда. Те, кто прошли через круги ада, обрели внутреннюю (“тайную”, по слову Пушкина) свободу. Те, кто остались “на воле”, долго еще вибрировали от страха. В 1970-х годах, когда ночью у нашего подъезда останавливалась машина, Тата вскакивала с постели и подбегала к окну…

 У нас, подростков, возвращавшиеся вызывали особые чувства: восхищения, безграничного уважения и гордости за них, потому что вопреки всему, они остались людьми. Думаю, те же чувства испытывали в Х1Х веке к возвращавшимся из Сибири декабристам. Предполагаю также, что не только разоблачительные доклады Хрущева, но главное, сами эти люди, чудом выжившие жертвы людоедского режима, и их обличительные рассказы формировали новую атмосферу в обществе и дух того поколения, которое называют шестидесятниками. Интеллигенция переоценила Хрущева, холуя и сообщника Сталина. Опьяненная “глотком свободы”, строго дозированной, упустила из виду, что его откровения носили шкурный характер, почему он и не призвал к покаянию всю страну. Интеллигенция не поняла в те годы, что дело Ленина-Сталина продолжает жить, а потому еще очень долго никто в этой стране не спросит про “дорогу к храму”. Но тогда, несмотря на неопределенность своего положения, несмотря на бесправие и запрет жить в Москве и других крупных городах, стекавшиеся со всех концов страны люди все-таки ощущали свободу, пусть и относительную, и упивались ею.

 Через тридцать лет, когда на экраны вышло “Покаяние”, я, посмотрев этот фильм два раза, потрясенная, отправила Тенгизу Абуладзе однотомник Иннокентия Анненского, вышедший незадолго до этого с моим предисловием. Полученной от него телеграммой я горжусь и не расстанусь с ней до смерти: “Милая Ирена Исааковна, сердечно благодарю за прекрасную книгу “Иннокентий Анненский”. Думается, мы с Вами попутчики по той единственной дороге, которая ведет к храму. Ваш Тенгиз Абуладзе”. Пророков не слушают; не был услышан и голос Тенгиза Абуладзе, поведавшего миру о том, что значит покаяние.

 Между храмом и дорогой к нему “дистанция огромного размера”. В последние годы Россию обуяла страсть к возведению храмов, и народ повалил туда. Храмы “спустили сверху”, и дорогу к ним не пришлось искать, тогда как именно поиски, “путь”, требуют духовного усилия, необходимого для того, чтобы обрести право войти в храм. Теперь храмы стали своего рода “халявой”, на которую так падок плебс. Должно быть, это закономерно, потому что церковь в современной России - неотъемлемая часть государства, наделившего ее помимо всего прочего, правом беспошлинной торговли табачными изделиями и спиртным. Кощунство расползается как раковая опухоль, и в раззолоченных, вызывающе роскошных церквях не может даже мелькнуть тень Того, Кто ходил в рубище, отвергал земные искушения и освещал грешную землю светом духовности. Теперь Великому Инквизитору было бы не о чем беспокоиться: Христос не представляет опасности для современной церкви.