Без вести пропавшие - 55

 ***

 В Татином кругу было много людей, попавших в ГУЛАГ. Сидел Андрей Николаевич Арнольдов, муж Галины Михайловны Улицкой; на вольном поселении в Абакане, проведя в лагере семнадцать лет, жила Хавер Александровна Караева, мать одной из самых близких Татиных подруг Земфиры Гейдаровны Караевой; в Александрове (сотый километр), под Москвой, поселилась выпущенная из лагеря Любовь Николаевна Висковская, дочь Николая Ивановича Гучкова. Там она, переболевшая в лагере пеллагрой, истощенная, с сильно дрожащими руками и трясущейся головой, воспитывала свою внучку Олечку. Мать Олечки, Любовь Юрьевна Висковская (ее отца расстреляли), работала в это время в Москве. Она была единственным членом этой большой семьи, каким-то чудом избежавшим ГУЛАГ’а. Ее двоюродную сестру Веру Ивановну Прохорову (дочь владельца мануфактуры, каким-то чудом умершего своей смертью) посадили в 1949 году по доносу композитора А.Локшина, но через два года после смерти паука, выпустили. Помню, с каким нетерпением мы ждали ее. Обо всех, кто был “в местах не столь отдаленных”, вспоминали; не таясь, мечтали о смерти Сталина, связывали с этим надежды на добрые перемены и на возвращение близких.

 Все, что я слышала у Подольских, стало моим тайным знанием, как у члена масонской ложи. Сходство с масонской ложей сказывалось и в том, что нигде, кроме круга “посвященных”, я не смела говорить о том, что знала. Мне было лет двенадцать, не больше, и меня переполняли гордость и ненависть. Эти чувства подростков, в которых внезапно пробуждается самосознание, очень точно описал Герцен в “Былом и думах”. Но у меня не было Огарева. Десятилетнюю Галку политика не интересовала, а Ирочка была так погружена в себя, что я вообще не понимала, интересуется ли она чем-либо, кроме книг.

 Таково было состояние моего ума, когда наступил 1953 год. 1-го марта скоропостижно умер мой дедушка Израиль Григорьевич. Бабушка перенесла эту потерю стоически, окаменев в своем горе. Тата была на грани психического срыва: отказываясь признать очевидное, она то и дело подходила к гробу, говорила, что папе холодно, пыталась укрыть его. Не знаю, кто позвонил Вышинскому, но сталинский инквизитор откликнулся, заказал место на центральной аллее Введенского кладбища, приехал в Мажоров в генеральском мундире, со свитой и венком, на алой ленте которого были написаны какие-то подобающие случаю слова. Окруженный той же свитой, он отправился в автомобиле на кладбище. За ним последовали в автобусе родные, друзья и соседи. Бабушку и Тату оставили дома по медицинским показаниям. Могила дедушки, где теперь покоятся бабушка и Тата, и куда со временем опустят меня, находится напротив большого камня, водруженного над могилой доктора Гааза, где всегда лежат цветы. Эти цветы бесконечно трогают меня и внушают утешительную мысль, что человеческая память не так уж коротка, благодаря чему не все пропадают без вести.

 Через четыре дня после кончины дедушки Левитан объявил по радио трагическим голосом, что умер гений всех времен и народов. Уроки в школе отменили, но перед тем как распустить учеников по домам, нас собрали в актовом зале. Учителя заливались слезами. Ученики предвкушали несколько дней блаженного безделья. Кажется, на следующий день я, сговорившись с одной из одноклассниц, решила пойти в Дом Союзов, чтобы взглянуть на паука своими глазами, поскольку знала, что его портреты, развешенные повсюду, не соответствуют действительности. Меня подстегивало любопытство и, как и все тогда, я была охвачена возбуждением. К счастью, по дороге нас перехватила моя мама и увела домой. Если бы не она, мы могли бы стать одними из последних жертв кадавера.

 В один из свободных дней я приехала в Мажоров. У родителей Галки был телевизор (большая редкость в ту пору). Бабушка, Тата и Полина Михайловна (Галкина мама) сидели перед телевизором и, обливаясь слезами, смотрели прямую трансляцию из Дома Союзов. Их слезы очень удивили меня, и я спросила, почему они плачут. Ведь я знала, как все они ненавидели его. Очевидно, имея в виду Берию, они ответили мне, что генсеком может стать еще более страшное чудовище. Не помню, читала ли я тогда Щедрина, но этот ответ словно взят из “Истории одного города”: “Грядет за мной некто еще ужаснее меня”. Мне, воспитанной Подольскими и их окружением, казалось, что худшего быть не может, поэтому я не только не разделяла их эмоций, но считала их фальшивыми

 С возобновлением занятий в школе ничего не изменилось. Свежим ветром повеяло только после первого секретного доклада Хрущева, который партийцы, слышавшие его, пересказывали домашним и друзьям. Нам рассказал о нем потрясенный Александр Николаевич, Галкин отец. Свежие ветры почему-то всегда обходят школу, но, в конце концов, что-то просочилось и туда. Это “что-то” сказалось в почти неуловимом изменении атмосферы. Видимо, я почуяла это и, несмотря на то, что твердо усвоила домашние уроки политпросвещения, жестоко подралась с нашим комсоргом Алкой Рудневой, которая по-прежнему утверждала, что Сталин был гением. Эта драка, спровоцированная бескомпромиссностью юности, была моим единственным открытым политическим протестом за всю жизнь.