Без вести пропавшие - 51

 * * *

 Как-то зимой, когда я была у Подольских, туда приехала моя троюродная тетя Наташа (двоюродная сестра папы и Таты) с дочкой Ирочкой, хрупким задумчивым ребенком. Ирочка, в нарядном голубом платье с пушком у ворота, кротко сидела на стуле между диваном и старинным книжным шкафом красного дерева (который в ту пору Подольские использовали как буфет), почти не подавала голоса и отрешенно смотрела на всех большими зеленоватыми глазами. Ирочка была ровесницей Галки (они обе моложе меня на полтора года), но в наших детских забавах не принимала участия и в основном жалась к матери.

 Ее мать Наталия Давидовна Шифман была одним из самых пленительных и необычных людей, какие встречались мне в жизни. Взгляд Джоконды, задумчивый, притягивающий и удивительно мягкий; почти безбровый, гладкий и высокий лоб, обаятельная улыбка сразу привлекали к Наташе внимание: ее хотелось рассматривать. Затягиваясь сигаретой, она щурилась, и от этого выражение ее глаз менялось: в них появлялись проницательность и сосредоточенность. Наташа ценила юмор – и тонкий, и “генеральский” – и часто хохотала до слез. То, что она смеялась над грубыми анекдотами, не совмещалось с ее обликом, но именно эта черта делала ее близкой и более понятной – земной. Ее руки, умные и кроткие, поразительно ловко справлялись со всем – от простых бытовых дел до сложных хирургических операций. Она была очень музыкальна, на редкость непритязательна, терпима и почти никогда никого не осуждала. Однажды, когда мы с ней отдыхали в Крыму и стояли вечером на набережной, глядя на яркие огоньки пароходов, Наташа сказала в связи с нашим разговором: “Знаешь, я думаю, что В.Х. – стукачка”, и привела аргументы, подтверждающие это. Кажется, на другой день я уехала из Ялты, а Наташа задержалась там. Через несколько дней мы узнали, что она сломала ногу и приедет домой в гипсе. Вернувшись, она сказала мне: “Наверное, я сломала ногу потому, что назвала В.Х. стукачкой. Не надо было этого говорить”.

 Отдыхали мы вместе с Наташей три раза, и это всегда было упоительно: от нее исходило и распространялось на все окружающее чувство покоя и умиротворения. В этом было что-то магическое. Казалось, закрывалась какая-то дверца, за которой оставались суета, напряжение, спешка, волнения – все, что свойственно “морю житейскому”. С Наташей я попадала в иной мир, земной рай, где все было улучшенным, облагороженным отражением реальной жизни. Живя в Сухуми, мы выходили в ранние сумерки на берег моря, садились на теплую гальку и молча смотрели, как медленно и торжественно погружается в воды солнце.

 С Наташей можно было долго молчать и потом вернуться к прерванному разговору так, будто он и не прерывался. Она умела слушать, не перебивая, и никогда не оскорбляла неуместными вопросами. В этом отношении Тата была полной противоположностью Наташе. Она слушала с жадным интересом, но всегда задавала собеседнику вопросы “на опережение”. Тата постоянно уточняла, вдавалась в такие детали, которые никому не приходили в голову. Она глубоко копала, и ей хотелось во всем “дойти до самой сути”. Наташу это сердило, и она говорила Тате: “С тобой хорошо говно есть”. Тата взвивалась, но разговор не прекращала: ей слишком хотелось дослушать до конца.

 Уже в темноте мы с Наташей возвращались в снятую нами комнату, наслаждаясь дивными ароматами субтропических растений, многие из которых источают благоухание только с наступлением ночи. Придя, мы ложились на две роскошные кровати с перинами и долго читали, иногда обмениваясь несколькими словами. По утрам ходили на пляж. С билетами в Москву было трудно. Чтобы купить их, надо было или очень рано встать, или ежедневно отмечаться в кассе. Мы условились, что встанем рано и пойдем вместе. Проснувшись в назначенное утро, я увидела, что Наташи нет. Она не стала тревожить меня и ушла одна. Я была уже в том возрасте, когда могла оценить это. В Наташе не было ни капли эгоизма, поэтому она обладала редкой способностью жертвовать собой ради других, не сознавая, что приносит жертву. Для Наташи это было так же естественно, как дышать. В 1970 году, когда Тата попала в больницу, а мы с бабушкой остались вдвоем, Наташа переселилась к нам, чтобы облегчить мне жизнь и дать свободу. Не скрою, тогда я приняла это как должное.

 Наташа была азартной картежницей. Не помню, во что мы играли, но карты вынимали после первого купания. Однажды, незадолго до отъезда в Москву, мы решили пройтись по Военно-Осетинской дороге, которую видели только издали. С пляжа мы отправились прямо туда. Справа от нас тянулись типичные абхазские хозяйства: обнесенные заборами огромные дворы, по которым бегала живность, и где-то в глубине деревянные дома на сваях. Наташа устала от ходьбы, потому что многие годы страдала радикулитом, и мы уселись на скамеечке возле забора одного из домов. Так как дом стоял в глубине, мы, полагая, что никто нас не видит, продолжили прерванную на пляже игру в карты. Записи мы вели на земле, подняв небольшую палочку. Мы так увлеклись игрой, что не заметили, как калитка позади нас открылась и к нам вышла аккуратно одетая хозяйка, держа в руке поднос с графинчиком красного вина, стаканчиками и какой-то диковинной желтой закуской на тарелочке. По-русски хозяйка не говорила, и мы объяснялись жестами, пожалуй, позволяющими людям лучше понимать друг друга и не вступать в конфликты. Хозяйка просила нас отведать угощение, потому что, сев на ее скамеечку, мы стали гостями этого дома. Таковы были местные обычаи. В дом же она не пригласила нас, так как там было не прибрано. Мы с Наташей очень смутились, быстро спрятали карты и попытались отклонить предложение, показывая, что не голодны. Особенно смутило нас то, что нам было нечем вознаградить радушную хозяйку: кроме карт и купальников, в Наташиной сумке ничего не было. Хозяйка настаивала, и мы поняли, что обидим ее, если не отведаем угощения. Кстати, она умудрилась объяснить нам все тем же языком жестов, что закуска – это вяленая тыква. Мы приложились к стаканчикам с вином. На земле нет слова, способного выразить вкус этого вина. Поэтому я назову его нектаром и добавлю, что это произведение искусства было сотворено из винограда “Изабелла”. Оно не лилось, как обычные вина, а было густой консистенции. Тыква тоже была необыкновенно вкусной, но мы, потрясенные вином, уже не могли воздать ей должное. Поблагодарив хозяйку и побеседовав с ней еще несколько минут на том же первобытном языке, мы двинулись к себе домой, так и не увидев Военно-Осетинской дороги.