Перехожу к ротным командирам. 1-й гренадерской командовал штабс-капитан Константин Алекс. Федосеев, брат графини Евдокимовой (тогда Н. И. Евдокимов был, впрочем, только генерал-майор и начальник правого фланга Кавказской линии). Родившись в крепости Бурной, выросши и воспитавшись в Шуре, проведя жизнь в Ишкартах и ограничив свое знакомство со светом в Моздоке, а может быть, в Ставрополе, Федосеев был простой, добрый малый, достаточно знавший службу, чтобы командовать ротой, не простиравший своих мечтаний дальше ближайшей экспедиции и следующей награды. Знал он несколько слов по-кумыкски, перебывал во всех аулах, везде имел кунаков, знавших, что он родственник уч-геза (трехглазый -- так звали туземцы Евдокимова, у которого вследствие раны под левым глазом постоянно был черный английский пластырь), и потому относившихся к Федосееву с большим почтением, чем ко всякому другому офицеру. Трезвый, аккуратный, в карты не играющий, всегда исправный, приличный, Федосеев был хороший товарищ, и мы с ним все время службы в одном полку, да и после, при изменившихся для нас обоих условиях, оставались в хороших приятельских отношениях. Теперь он, кажется, подполковник в отставке.
1-й мушкетерской командовал капитан Броневский. Это уже был совсем другого типа человек. Сын генерала, известного, кажется, автора истории Войска Донского, воспитанник Пажеского корпуса, он служил в Преображенском полку, после перешел старшим адъютантом в штаб корпуса путей сообщения, и наконец, в Дагестанский пехотный полк. Дюссо, Палкин, загородные пикники на тройках с цыганками, праздная, безалаберная жизнь, начинающая шампанским, продолжающая коньяком, кончающая сивухой -- вот и вся история, печальная история многих погибших талантливых людей. К этому разряду принадлежал и Броневский. Грустно было смотреть на него, достаточно образованного, остроумного, симпатичного человека, топившего все в водке, в компании с самой плохой частью полкового общества. Немного помогла и поддержка родственника, полкового командира. Пока он еще командовал полком, Броневский кое-как держался, а затем уж пустился вовсю, невзирая на производство в майоры. Прикомандировали его к Апшеронскому полку, оттуда к Кабардинскому -- результата не оказалось никакого. Бледная, испитая физиономия, обрюзглый, со всеми признаками водяной, с трясущимися руками, он, бывало, встречая меня, как-то особенно конфузился... В Кутишах мы с ним очень редко сходились; если не появлялась тотчас на стол водка с соответствующей закуской в виде икры с луком, кислых огурцов и т. п., то посещение не имело смысла... Это бы еще куда ни шло. Но беда в том, что раз появившийся графинчик составлял только введение, затем требовалось продолжение, призыв ротных песенников, crescendo, crescendo, доходило до "Насти", да "Ах, ты, сякой такой камаринский мужик", до снимания сюртуков, до положения риз -- одним словом, до оргии в самой неказистой обстановке. Я искони был не охотник до подобного веселья, мне претили все эти якобы неизбежные в военно-походной жизни грубые вакханалии.
При встрече, если он был трезв, то непременно заговорит о книгах, спросит, что я читаю, не пишу ли и, как бы извиняясь, скажет: "А я в последнее время черт знает какую жизнь веду: ничего не читаю, от всего отстал -- мерзость какая...". Если же при встрече Броневский был уже "на первом взводе", то не воздержится от легкого в отношении меня сарказма и непременно скажет: "Ну что, как идут ученые занятия? А мы вот все по части "едет чижик в лодочке, да не выпить ли нам водочки", куда уж нам учеными делами заниматься!".
Так бедный и погиб -- водяная свела в могилу, кажется, в 1856--1857 годах.
Наконец, 3-й мушкетерской ротой командовал поручик Филиппов. Протянув юнкером несколько лет в Минском полку, прибыв на Кавказ с 5-м корпусом, он был произведен в офицеры, не пил, на службе исправен, ротные деньги всегда налицо -- чего же больше и требовать?
Из субалтерн-офицеров был только один, с которым я особенно сблизился, -- некто поручик Щелоков, крайне оригинальный человек. Высокой честности, самых гуманных, утопически гуманных убеждений, этот несчастный человек силой обстоятельств был вынужден тянуть противную ему военную службу вообще, а под начальством какого-нибудь Б. особенно. Родом сибиряк, воспитанник Омского кадетского корпуса, он был единственной опорой старой больной матери и трех незамужних сестер, живших в Тобольске в крайней нужде. Думая скорее подвинуться по службе, он перепросился на Кавказ и попал в линейный батальон, расположенный в Закаталах. Там заметили его относительное образование, скромное поведение и умение писать официальные бумаги, отрекомендовали генералу Шварцу, и тот взял его старшим адъютантом управления Лезгинской кордонной линии. Начало было очень хорошо: Щелоков был обеспечен казенной квартирой, увеличенным содержанием и дорогой к лучшему устройству своей служебной карьеры. Но вслед за тем состоялось новое назначение генерала Шварца начальником 19-й дивизии; еще через короткое время открылось злополучное дело об истязаниях при розыске украденных денег (см. об этом в первых главах) Шварца; комендант Печковский, особенно покровительствовавший Щелокову, разжалован в солдаты; переменилось все начальство, привезло своих приближенных, и Щелокову пришлось убираться. Чтобы не возвращаться в линейный батальон, почти лишенный случая участвовать в военных действиях, он попросил перевода в действующие полки и попал в Дагестанский.
Началом нашего сближения было то обстоятельство, что мы вспомнили о первой встрече нашей в Закаталах у Печковского осенью 1848 года, когда я был там проездом в Элису к своей должности пристава; еще более сблизило нас, что мы преимущественно подвергались гонениям Б., инстинктивно видевшего в нас главный протест его самодурству. Щелоков не воздерживался от ответов и оправданий и подвергался более строгим взысканиям вроде выговоров письменных и арестов домашних. К тому же он не был ротный командир и не имел за собой никакой поддержки, следовательно, майор действовал с большим нахальством. Я его всеми мерами удерживал от крайних раздражительных увлечений, всякий раз напоминая о судьбе его матери и сестер; я уверял его, что, вооружившись некоторым терпением, мы непременно дождемся перемен к лучшему. Впоследствии мне таки представился случай вытащить его из Дагестанского полка и перевести в Навагинский, но и здесь он не поладил с каким-то придирчивым батальонным командиром, наговорил грубостей, у него отняли роту и стали преследовать. Наконец, когда на Кавказе война кончилась, он выхлопотал перевод в Сибирь, в один из линейных батальонов в Омске, и тут преследовавшая его судьба завершила свой удар: за нанесение батальонному командиру удара по лицу Щелоков был лишен всех прав и сослан на работы в Восточную Сибирь. Нет сомнения, что он покончил с собой...
Этот несчастный человек вовсе не был создан для военной службы: он не настолько имел самообладания, чтобы переносить все последствия строгой дисциплины, суровость коей усиливалась вследствие преобладавшего тогда в войсках числа грубых, неразвитых офицеров; он не мог равнодушно видеть несправедливости, запускания лап в солдатское добро и т. п. и слишком громко и резко высказывался, хотя этим путем нельзя было достигнуть ни малейшего устранения зла, напротив, подвергая себя преследованию, он лишал само дело защитника, могшего незаметно, без громких протестов приносить пользу, вопреки большинству. Я думаю, он едва ли бы и в гражданской службе при тогдашних порядках мог удержаться, его и там стерли бы с лица земли. Вообще, и нравственно, и физически это была болезненная натура, один из тех, которые не вовремя явились на свет.
Если прибавить к этим лицам батальонного эскулапа, вечно пьяного, громко, на весь аул выкрикивающего какие-то артиллерийские командные слова (он был прежде лекарем в конной батарее), возбуждающего смех солдат и страх кутишинских баб и ребятишек, да трех-четырех прапорщиков, ничем не отличавшихся от большинства субалтернов тогдашнего закала, -- вот и весь батальон. Был, правда, и еще один замечательный человек -- рядовой Каменский, из дворян, студент Казанского университета, с большими способностями, но, увы, об этом грустно и вспоминать. Я первый раз тогда видел, до чего может пасть человек. Сослан он был в солдаты за весьма скверный поступок: составил какое-то фальшивое свидетельство на получение денег, подделал подписи и т. п. Кавказ представлял ему удобный случай загладить грех молодости: он мог бы возвратить и свои права служебные, и права уважения порядочных людей, но вышло не то: падая все ниже и ниже, он попался опять в какой-то мелкой краже, пьянствовал, подвергался наказанию розгами... Я через Толстова попытался было в Кутишах подействовать на этого несчастного Каменского, возбудить в нем мысль о человеческом достоинстве, воскресить в нем искру раскаяния и готовности начать другую жизнь, я обещал ему и материальную поддержку, и защиту, и ходатайство за него при первом удобном случае; он ночью являлся ко мне с Толстовым (днем он боялся, чтобы Б. не заметил, -- Каменский был не в моей роте, а в 3-й мушкетерской: майор сейчас бы придрался и заподозрил меня в покровительстве, во вмешательстве в дела чужой роты, а Каменскому досталось бы уже наверное), бросался руки целовать, рыдал, как ребенок, когда я напомнил ему об университете, о великом преступлении, которое он совершил над собой и достоинством просвещенного человека, доводя себя до телесного наказания, судорожно всхлипывая, уверял, что ему остался один путь -- пулю в лоб себе пустить, а через день, получив два-три гривенника от солдат за написание им писем на родину, Каменский уже был поднят мертвецки пьяный у духана... Я махнул рукой и перестал о нем думать.
Свободное копирование
