И началась опять прежняя, однообразная жизнь, прерываемая изредка бесплодными беганиями на тревоги, хождением за провиантом в Аймяки или Ходжал-Махи, собраниями на площадке около моей сакли некоторых постоянных посетителей, бросанием в цель камешков, подбиранием рифм на заданные слова и т. п.
Все это продолжалось до конца мая 1853 года, когда батальону приказано было, наконец, выступить из Кутиш на новую стоянку в Чирь-Юрт, на берегу реки Сулак.
Пока перейду к рассказу об этой новой местности, я намерен сказать несколько слов о некоторых своих сослуживцах в 1-м батальоне за время нашего пребывания в Кутишах. Делаю это с целью дать материал для суждения об элементах, составлявших военное общество кавказских полков в половине нашего столетия.
С главой батальона майором Б. читатель уже более или менее знаком. Но Франц Казимирович был такой замечательный тип, такой неистощимый материал, что о нем можно говорить много, и все еще как будто кажется, что он недостаточно ясен представлению читателя. Попадись этакое золото Гоголю, он бы двумя-тремя штрихами создал нового какого-нибудь Ноздрева, и пошел бы он гулять по всей читающей публике, как гуляют Чичиковы, Собакевичи и другие. Прозвал я его майором Дуркановичем и под этим именем как-то напечатал в газете "Кавказ" небольшой очерк. Само собой, это было не литературно-художественное произведение, а просто фотографический снимок, единственное достоинство коего была верность изображения. Прочитывая теперь, через 25 лет, сохранившиеся у меня отрывки этого очерка, я так живо вижу перед собой всю уморительную фигуру Б., как будто я расстался с ним несколько дней тому назад. Особенно рельефно он выказался уже весь, так сказать во всю величину и своей пошлости, и своей дрянности, когда мы стояли в Чирь-Юрте, рядом со штаб-квартирой Нижегородского драгунского полка, в которой завязались знакомства с полковыми дамами.
Ничего забавнее не могло быть, как желание Б. вставлять французские слова, закидывать учеными терминами, известными именами и т. п. Все это у него от кое-чего слышанного на уроках в кадетском корпусе и кое-чего прочитанного смешалось винегретом в голове, и выходил сумбур невероятный.
-- Что наша литература! -- восклицал, например, сей муж. -- Черт знает что! Ну, вот лежат "Отечественные записки", а читать нечего; какой-то "Болот Тимофеевич" тянется целый год, да "Базарная суета" ("Записки Андрея Тимофеевича Болотова" и "Базар житейской суеты" Теккерея). То ли дело романы Фева Поваля (Paul Feval) -- "Сын Тайны", например. Просто прелесть! Или "Четыре мущкатера", или "Замок"... гм, "Замок"... Это -- литература, а не наша дрянь!
Стоило кому-нибудь рот раскрыть, заговорить о чем бы то ни было, майор прерывал его своим резким, писклявым голосом: "Нет-с, вы не знаете, я все это отлично знаю; я ведь был первым из артиллерии и фортификации, слушайте, что я вам говорю..." -- и понесет такую чепуху, что иной раз казалось, он мистифирует. Один, например, начал рассказывать о только что прочитанном каком-то новом снаряде для боевых ракет, майор тотчас вставил: "Какой новый! Все это я давно знаю, я ведь был первым из артиллерии и фортификации: это называется геометрический ямб...". И ведь серьезно говорил. Или, чтобы показать свои познания в военной истории, вдруг брякнет: "Если бы маршал Багговут под Ватерлоо не опоздал..." и т. д. А попробуй кто разинуть рот, что: "Позвольте, майор, вы перепутали: Багговут был..." -- Б. тотчас: "Слушайте, что я вам говорю" -- и пошел нести чепуху дальше.
Был у нас офицер Тулубьев, умевший рисовать акварелью портреты, не отличавшиеся особыми сходствами лица, но зато аксессуары выходили очень похожи: пуговицы, красные воротники, погончики, ордена и прочее -- все это выходило очень отчетливо. Само собой, Б. усадил себя и заставил Тулубьева рисовать не столько портрет как фантазию, изображавшую майора в сакле, сидящего на походной кровати, стена завешана ковром, на коем красуется золотая сабля и на длинной ленте Анна 2-й степени. Между тем ни того, ни другого у него еще не было, и он только витал в сладких надеждах такого благополучия после нашего дела с горцами 24 октября.
Кто-то заметил ему по этому поводу: "Однако это анахронизм". А майор и обрадовался: "Да-да, -- говорит, -- меня уже не вы первый сравниваете с этим греческим героем" (должно быть, слышал имя Ахиллес и смешал с анахронизмом!..). И при этом случае пресерьезно начинает рассказывать о своих геройских подвигах: как он с ротой ширванцев ворвался в завалы под Ахты или с той же ротой прикрывал отступление всего отряда от Чоха, как он со своим батальоном истребил партию на Кутишинских высотах, и что с тех пор имя его так же грозно для горцев, как было имя Пассека в Дагестане или Слепцова в Чечне, что вообще он знает, как следует взять Кикуны (неприятельское укрепление), как покорить Кавказ, и что выбрать позицию -- ему достаточно пяти минут: тут артиллерию, тут кавалерию: "Я ведь все знаю, я был первым из артиллерии и фортификации...".
На все руки был человек: петь, плясать, писать, но все выходило преглупо, презабавно и полно самодовольства. Была у него толстая книжица в виде бухгалтерской книги, называл он ее "альбомом". В минуты откровенности показывал он ее в уверенности озадачить богатством этого сборника чужих и собственных произведений. Два-три стихотворения Пушкина, Лермонтова, и вдруг какие-то вирши скабрезного содержания, с приписками на полях рукой майора: "Славно, пышно, просто шик!". Далее разные двустишия и остроты самые бессмысленные, выписки из рапортов и приказов, отданных по батальону, копии с грамот на ордена, выдержки из "графы походов" формулярного списка, где упоминается о взятии завалов и прочем, куплеты из пошлейших водевилей, "эпиграмма на попа" собственного сочинения, акростих какой-то, приводивший майора в восторг, и т. д.
В дамском обществе Б. был неподражаем: "Медам, позвольте из ваших прекрасных рук получить чашку...". Все равно, обращаясь к одной, он говорил "медам". "Лизавета Ивановна, вы пронеслись звездочкой над нашим лагерем!" -- и самодовольный смех. "Куда устремлен пламень ваших глазок, медам?" При этом бросает пронзительный, нахально-глупый взгляд на особу. Встанет посреди комнаты во весь свой рост, изобразит из себя уморительнейшую фигуру, поправит свой кок, помуслит тощие усики, одной рукой подбоченится, другую как-то откинет, улыбочка во весь рот, наполненный цинготными черными зубами, и рисуется.
-- Ах, медам, если бы вы меня видели года два тому назад в Кусарах [Штаб-квартира Ширванского полка]: вот уж где, я вам доложу-с, общество блестящее, все дамы образованные, особенно одна... Гм, да, одна... -- Нечто вроде вздоха. -- Да-с, пикники, кавалькады, вечера иногда без танцев, а так разные игры, фортепьяно, пение. -- И майор вдруг затягивает: -- "Что жадно глядишь на доро-о-о-о-гу?" -- и раздается писклявый, фальшивый звук.
-- А ревуар де Парис, -- неизменно произносил он, уходя из общества прекрасного пола или, как он говаривал, "из нашего цветника". Что он подразумевал под этим де Парис -- не знаю.
И этот-то шут гороховый был, однако, нашим командиром и позволял себе грубое, дерзкое обращение с офицерами, нахальнейшие ругательства обращал к солдатам, тиранил без вины своих денщиков, протежировал батальонного маркитанта, поддерживал его против жалоб за поставляемую скверную говядину или в июльский жар -- вонючую солонину, ползал перед начальством, перед писарем начальника, "перед собакой дворника", и не только ничего мы ему не могли сделать, но и избавиться от него не удавалось. Такое было время, так сложились обстоятельства: строгость фронтовой службы требовала безропотной покорности даже и такому начальству.
Свободное копирование
