Во время нашего вступления в Кутиши все жители заняты были молотьбой хлеба на искусственно устроенных, плотно укатанных площадках. Пара бычков волокут доску, подбитую острыми камешками, на которой сидит погонщик; снопы превращаются в мякину (саман), которую тут же веют (в это время пройти по аулу просто наказание: глаза заносит пылью, носящейся по всему аулу; мелкий саман пробирается и в волосы, и в платье и в нос, и в рот; кашель стоит всеобщий, на каждом шагу слышится чихание). Покончив с молотьбой, кутишинцы принялись за унавоживание своих пахотных террасок, разбросанных в ближайшей окружности аула по склонам гор. Целый день сновали взад и вперед арбы с навозом; бедным бычкам доставалось ужасно: жители употребляют вместо кнута длинные палки с железным гвоздем на конце и тычут ими несчастное животное, которое жмется и как-то судорожно напрягает свои силы, чтобы шибче двигаться. Бычки там маленькие, как обыкновенно везде в горах, где скот очень мелок и в сравнении с нашим степным скотом просто кажется теленком.
Покончив с унавоживанием, кутишинцы успокоились от трудов и до половины марта предавались полному fДr niente. Накинув свой тулуп, сидит или лежит он в сухую погоду на крыше своей сакли или на камне у своих дверей, курит трубочку, стругает кинжальными ножиками щепку, поджидая собеседника. Иногда в светлую ночь зажгут где-нибудь на площадке кучку кизяку и рассядутся кругом два-три десятка с трубочками в зубах, а молодежь-мужчины под звуки писклявой зурны неуклюже выплясывают. В особо солнечные дни, в которые нередко в декабре и январе месяце между 11-ю и 3-мя часами дня бывало так тепло, что мы оставались все время на воздухе в одних сюртуках, на некоторых площадках разляжется праздная толпа и с утра до вечера курит, ведет вялый разговор, бессмысленно поглядывая то на работающих женщин, то на какую-нибудь тощую корову, раз пять уже напоенную, но напрасно жалобно мычащую о горсточке самана; из экономии, да и по ограниченному количеству корма скот в нерабочую пору оставляют впроголодь и почаще гоняют к водопою, думая этим дармовым продуктом поддерживать его силы.
Между тем женщины работают целый день: то делают кизяки, налепливая их для сушки на стены, то ткут сукно, очень ловко и быстро перебрасывая мотки шерсти с одного конца в другой, прибивая всякий раз железным гребнем, то прядут или размыкают шерсть, то таскают снопы или корзины с саманом, то приготавливают лепешки и варят ужин, то подметают сор, то таскают воду -- одним словом, всю жизнь без устали работают, сгибают под непосильными тяжестями спину. Все старухи уже так и остаются в согнутом положении, без возможности выпрямиться. За все это в награду женщина пользуется презрительным отношением высшего существа -- мужчины, и даже мальчик, едва вышедший из 7--8-летнего возраста, уже с высоты своего величия относится к родной матери.
На всех перекрестках аула кучи грязных мальчишек стреляют из лука камешками или играют в мячи.
Пять раз в день в окне мечети появляется мулла звать правоверных на молитву. Каким-то особым голосом, напоминающим ночные завывания голодных шакалов, какими-то звуками, вроде отрывистого воя -- одним словом, чем-то крайне унылым, тоскливым и вместе с тем невольно смех вызывающим, раздавался голос почтеннейшего муллы, и всякий раз, бывало, несколько собак в разных концах аула поднимут вой... По временам чауш (десятский) взберется на крышу возвестить аулу какое-нибудь приказание кадия. Голосище здоровенный, и защелкает, захлебнется он, а в ответ раздается с разных крыш: "Слышим, слышим!".
Свободное копирование
