Через какую-нибудь неделю майор Котляревский, вообще приходивший в восторг, если какое-нибудь построение совершалось удачно, не знал, как выразить свое удивление по поводу успехов моих и еще одного офицера -- поручика Басова. После учения соберет он, бывало, всех и начнет делать разные замечания, толковать, выговаривать, а наконец, обратится к Басову: "Ты, Басинька, молодец; ну, да и не удивительно, ведь из наших юнкеров, из волынских; а вот пристав -- так уже это просто мое почтение. Да вы не надували ли нас, показывая, будто ничего не знаете? Не в пять же дней выучились?!". И на радостях потащит меня с Басинькой на колбасу.
Должно быть, Котляревский счел нужным о результатах своих занятий и наших отличиях доложить полковому командиру, ибо в один прекрасный день мы с Басовым были приглашены обедать и, что было еще неожиданнее, полковник сказал нам: "Прошу каждый день ко мне обедать". И ведь что значат известные условия, окружающие положение человека: я, столько раз обедавший у князя Воронцова и других высших начальствующих лиц, от приглашения полковника Броневского пришел в весьма торжественное настроение, я видел в нем какое-то особое отличие, я был польщен таким необычным знаком внимания педантически-сурового командира, перед которым полк ходил по струнке. Да, когда Павел Николаевич Броневский "жаловал" кого-нибудь к своему столу, то, за исключением двух-трех "вольнодумцев" в целом полку, все прочие считали это за особую награду. Я не разделял взгляда этих двух-трех, потому что не мог не видеть, что "вольнодумство" имело источником просто личное неудовольствие.
Обиды эти носили тот же педантически-служебный характер. Все должны были собраться в назначенную минуту, выходил полковник, делал общий поклон, произносилось повелительно "подавать" и "прошу садиться", само собой по чинам. Кроме Котляревского как штаб-офицера, никто не позволял себе заговорить; один майор оглашал безмолвный стол рассказами, большей частью из фронтового или походного мира. Ораторскими способностями он не отличался, привирал и подчас заговаривался до изумительных вещей. Так, один раз он уверял, что жиды слепые родятся, как щенята!.. Рассмеяться не позволялось, ибо говорит штаб-офицер; и мне передавали, что был случай, когда один из обедавших офицеров не воздержался и фыркнул громким смехом при каком-то рассказе майора о том, что он, преследуя неприятеля, попал в трясину одной, другой, третьей ногой. Полковник тут же сделал рассмеявшемуся замечание и перестал приглашать к обеду. Я, однако, решился раз прервать тишину и рассказал что-то из моей жизни в горах, среди тушин. Все взглянули на меня с каким-то смущением, как бы боясь за мою участь, но сверх ожидания рассказ был встречен благосклонно, дополнительными вопросами, что и ободрило меня на этом пути: я пользовался антрактами речей майора и рассказывал о местности Аргуна или Андийского Койсу, о кистинах, набегах или моих похождениях с горцами и прочем. Полковник слушал с видимым любопытством и удовольствием. Как офицер Генерального штаба и образованный человек он, само собой, интересовался краем, еще мало ему знакомым.
Так проходило время в Ишкартах, и в этот раз место не казалось мне уже до такой степени антипатичным и унылым, тем более что в полковой библиотеке получались "Отечественные записки" и имелось много порядочных книг. Полковой хор был у нас очень хороший, и я часто, бывало, зайду в музыкантскую школу, дам старшему на чай да целый час и слушаю музыку, особенно некоторые нравившиеся мне пьесы. Вариации на малороссийские мотивы и увертюру из Вильгельма Телля исполняли они отлично.
На шестой неделе Великого поста, наконец, был назначен всем нам, офицерам, экзамен. Для этого был выведен в полном составе батальон, и мы в полной форме стали во фронт уже совсем как следует: кто в звании ротного, кто -- взводного командира. Явился майор, прочитал нам торжественным голосом наставление, произвел маленькую репетицию, а затем пришел на плац и полковник. Были произведены полное батальонное учение и церемониальный марш с музыкой. Затем люди отпущены в казармы, а офицеры вызваны перед командиром. Полковник прежде всего поблагодарил Котляревского за его труды. После похвалил Басова, меня и еще кого-то, остальным выразил неудовольствие, а штабс-капитану Васильеву намылил жестоко голову за совершенное незнание дела, прибавив: "Извольте взять пример с поручика З., первый раз ставшего во фронт; я вынужден дать ему, младшему, роту прежде вас; извольте учиться, и если в следующий раз вы не окажете лучших познаний, представлю по начальству к увольнению за неспособность". Еще раз поблагодарив меня за успехи, полковник прибавил: "Теперь прошу заняться еще егерским учением и приучиться к командованию ружейных приемов".
Служба во все это время не ограничивалась, впрочем, одними лекциями майора Котляревского, кое-что приходилось делать и по заведыванию командой крепостных ружей, люди коей в числе 27 человек постоянно требовались для исполнения разных обязанностей, до их специальности вовсе не относившихся; кроме того, нередко наряжался я дежурным по штаб-квартире, или визитир-рундом, что в Ишкартах ввиду строгости полковника исполнялось гораздо педантичнее, чем в Шуре, и двукратный обход ночью, кругом довольно обширного штаба, в грязь или холодную непогоду был крайне тяжелой обязанностью.
Свободное копирование
