Вслед за тем получился приказ по полку о назначении меня начальником команды крепостных ружей, и предписывалось мне немедленно явиться в штаб полка.
Распрощался я со своим батальонером Соймоновым, давшим мне несколько добрых наставлений, со всеми ротными командирами и, уложив свой скарб на вьюк, отправился в Шуру, а на другой день прибыл с оказией в Ишкарты, где и нанял квартиру у полкового толумбасиста, то есть музыканта, играющего на турецком барабане.
На следующее утро при описанной уже мной в прежних главах обстановке явился я к полковому командиру. Встретил он меня довольно любезно и объявил, что имеет в виду дать мне роту, когда откроется вакансия, но что предварительно я должен заняться изучением фронтовой службы под руководством командира 5-го батальона майора Котляревского и что от степени моих успехов будет зависеть время моего назначения. Между тем я должен заведовать командой крепостных ружей, имеющей свою отдельную организацию, свое маленькое хозяйство, и потому она будет для меня тоже школой.
Петр Федорович Котляревский, о котором я уже упоминал, когда я явился к нему, прочитал мне целую лекцию о разных учениях, особенно о восьмирядном и ротном егерском (то есть рассыпном строе), дал мне несколько уставов для внимательного чтения и пригласил приходить каждый вечер к нему, чтобы вместе с другими офицерами, тоже собранными в штаб для изучения службы, выслушивать толкования уставов, а после Нового года, как только немного потеплеет, начнем уже практику на плацу с людьми. И началась у меня новая жизнь, новое дело, в котором первые шаги решительно оправдывали известное изречение: "Корни учения горьки, но плоды его сладки". Чтение уставов, сколько я ни напрягал своего внимания, застилало голову туманом, и все эти: "четверть круга направо заходи", "первый взвод направо, восьмой взвод налево" и т. д. выходили какой-то тарабарщиной. Я стал сознавать полнейшую свою неспособность к этому мудреному делу и никак не мог к тому же сообразить, для чего, собственно, это нужно, когда за весь летний поход ни разу не видел, чтобы кто-нибудь заходил четверть круга налево или строился в колонну справа.
По вечерам у Котляревского собирались с десяток офицеров, познания коих недалеко ушли от моих. Это меня крайне удивляло: ну, положим, я, недавний гражданский чиновник, от роду во фронте не стоявший, ничего не смыслю в этой науке, но как же они-то, думал я, все из юнкеров произведенные и тоже ничего не знают? А были между ними ведь и поручики, и штабс-капитаны даже, следовательно, уже по несколько лет в офицерских чинах. Впоследствии мне это объяснилось очень просто: кавказская боевая служба и постоянно походная тревожная жизнь выработали своеобразные порядки, свою особую тактику, ограничившуюся главнейше рассыпным строем и разными приемами, ни в каких уставах не обозначенными. Батальонные и ротные командиры, да и то не все, знали кое-что; из субалтернов же весьма редкие, именно выпущенные из кадетских корпусов или недавно переведенные из России. Но большинство ничего не знавших, из старых кавказских юнкеров, между тем в делах с неприятелем и вообще в походах, в аванпостной службе и т. п. исполняли свои обязанности очень хорошо, просто по практике, а новички сами отдавались в распоряжение опытным унтер-офицерам. В старых же кавказских полках, особенно в Чечне, а частью и в Дагестане, фронтовое образование, так сказать, игнорировалось или ограничивалось редкими, гомеопатическими дозами. Дагестанский полк, недавно сформированный из батальонов 5-го корпуса и получивший такого исключительного педанта-командира, составлял некоторым образом исключение, что немало сердило служивших в нем офицеров, не из внутренней России переведенных.
Вечерние лекции происходили таким образом. На столе раскладывались дощечки, означавшие взводы, один из офицеров читал громко какой-нибудь параграф построения, а майор двигал дощечками (взводиками) в таком порядке, как бы следовало производить это на самом деле с людьми, и объяснял, что каждый из взводных командиров должен был командовать. Затем назначал нас во взводы и заставлял проделывать то же, то есть двигать дощечками и выкрикивать команду. Понятливых оказывалось весьма мало, выходила какая-то путаница, майор и смеялся, и сердился, и острил, употребляя иногда такие казарменные, почти неудобопечатные эпитеты и сравнения, что при других обстоятельствах, казалось бы, невозможным не оскорбиться, но он и не думал оскорблять -- он добродушно трунил... Откровенно говоря, я тоже все хлопал глазами, тоже ничего не понимал, за что подвергался разным шутливо-дружественным замечаниям, вроде: "А еще пристав, а еще с самим главнокомандующим знаком" и т. п. Я, наконец, стал думать, что вся эта "службистика", как в насмешку называли все фронтовые занятия, и впрямь нечто вовсе не легкое, требующее немало ума и сообразительности. Вообразите же мое удивление, когда после двух-трех практических занятий той же премудростью, не с дощечками, а на плацу и с людьми, я вдруг как будто прозрел и убедился, что не может быть ничего проще. С каждым новым днем я так подвигался на пути прогресса, мне так ясно стало все темное, что мне вовсе не было надобности в особых толкованиях, и не успевала раздаться команда, как я уже схватывал в воображении форму ее исполнения и до очевидности сознавал, что второму взводу нужно идти налево, а седьмому -- направо и т. д. Оставалось только преодолеть некоторую робость при выходе вперед и громком командовании взводу, что сначала меня немножко конфузило, точь-в-точь как первый выход на сцену в любительском спектакле.
Свободное копирование
