В Катковском лицее - 1

В Катковском лицее

1882-1889

Как я уехал в лицей, кому на руки меня здесь сдали и как происходила вся эта, надо думать, сложная процедура, решительно не помню. Не помню даже, мать ли меня повела в лицей или, за ее отъездом, тетка. Из этого я заключаю, что был слишком взволнован длительной подготовкой отца в Киеве и советами и наставлениями Юрия Юрьевича, как вести себя с начальством и товарищами. Я был словно в угаре и ожидал самого ужасного. Меня трясло, как в лихорадке. Я уверен, что многие на моем месте заревели бы в таком состоянии на весь лицей, но я никогда не плакал - по словам матери, даже в самом раннем детстве, - и у меня только подкашивались колени и шумело в ушах.

Не помню, как я очутился в пансионе второго и третьего классов среди своих новых товарищей. На мне было надето мое лучшее, новенькое платьице - куртка и штаны, сшитые матушкой, но я сразу почувствовал, что среди всех этих нарядно разодетых мальчиков я был замухрышкой. В этом я убедился уже на следующий день, когда утром, во время умывания, я заметил у некоторых из них особое тонкое белье и никогда мною не виданные кожаные туалетные принадлежности, а днем во время прогулки - красивые замысловатого покроя пальто, элегантные шляпы и фуражки.

Мне очень нравились простые картузы, какие носили мальчики-крестьяне, с которыми я в Егорьевске играл в бабки. Я давно уже мечтал завести себе такой же картузик и долго уламывал отца купить мне его. Сначала он ни за что не хотел, но я не отставал, и ему пришлось уступить. Картуз был куплен в Киеве, и я с гордостью носил его в лицее. Я не подозревал тогда, сколько горя он мне принесет.

Когда мы отправились на первую прогулку, весь класс при виде злополучного картуза принялся хохотать надо мной. В картузе, да еще в плохеньком пальтишке вид у меня был, вероятно, достаточно пролетарский среди этих барчуков. У меня еще не было клички, которую, как водится, полагалось иметь каждому школьнику, и мне ее тут же дали: Прикащик, через несколько дней сокращенное в Кащик. Зачинщиком и автором клички был В.А.Нелидов, сын русского посла в Константинополе, впоследствии ближайший сотрудник Теляковского по управлению Московскими императорскими театрами, муж О.В.Гзовской. Он вовсе не был ни особенно заносчивым, ни злым, но от природы был наделен смешливостью и любил всякие озорства. За свое бесчестие я ненавидел его от всей души, но обнаруживать этого не смел; он был классом старше, выше ростом и много сильнее меня. Мы встретились снова только в 1910-x годах и весело вспоминали о моем картузе.

Но картуз был только началом моих дальнейших злоключений. Они проистекали главным образом из нашего материального неравенства. Все мальчики имели свои личные деньги, присылавшиеся им ежемесячно родными из дальних имений или приносившиеся после каждого воскресного отпуска теми, чьи родные жили в Москве. Не все имели в своем распоряжении одинаково много - были мальчики побогаче, были менее богатые, но бедных не было: никто ни в чем не нуждался, мог покупать любые лакомства и сколько угодно, покупать дорогие безделушки и предметы роскоши, и все это в лучшем английском магазине.

Под праздник, по вечерам после всенощной, те, кто не имели в Москве родных и вынуждены были оставаться в лицее, посылали дядьку за лакомствами. Приносили зернистую и паюсную икру, какие-то необыкновенные сорта рыб, колбас, ветчины, заморские сыры, шоколад, дорогие конфеты и фрукты. У меня редко водились деньги, а если и случалось, то такие ничтожные, что тягаться с товарищами я не мог. Только к Рождеству да к Пасхе, бывало, пришлет отец рубля три или пять. Посылать и такую ничтожную сумму было ему, видимо, нелегко, ибо при скудном жалованье он был вечно в долгах. Случалось, старший брат Бела неожиданно - и всегда кстати - пришлет денежный пакет с венгерской маркой и десятью гульденами внутри. Брат Владимир также уделял мне что мог из своего грошового бюджета.

Всего этого богатства мне еле хватало на краски, кисти, холст и необходимые туалетные принадлежности. Где уж тут было лакомиться. А у лицейских барчуков, соривших деньгами на что попало, не было обычая, общепринятого даже в каторжных тюрьмах между разбойниками-убийцами, делиться своим добром с неимущими. Да и "неимущих", кроме меня, не было никого. К тому же унизительно было от сознания чудовищного неравенства. Это неравенство выражалось не только в добротности наших лакомств - я не мог позволить себе ничего иного, кроме мятных пряников и редко халвы, - но и в целом ряде обыденных мелочей. Я не мог давать на чай дядькам и служителям, как делали другие, пользовавшиеся поэтому множеством всяких преимуществ. Даже гувернеры - правда, не все - относились по-разному к богачам и ко мне, а ненавистный мне учитель математики, болгарин К.Н.Станишев, женатый на дочери В.И.Даля и ставший после смерти Каткова директором лицея, вечно попрекал меня моим стипендиатством, а когда бывал особенно не в духе, что случалось после жестоких попоек, он при всех называл меня голоштанником и Дармоедом. Я ненавидел его налитые кровью глаза, красный нос и брызжущий слюною рот.

Я невыразимо страдал, но ни разу, ни тогда, ни потом, ни словом не намекнул об этом отцу и матери. Они уснули вечным сном, так и не узнав, сколько жестоких, мучительных часов, дней и недель пережил я в этом каленом и прославленном заведении, основанном для того, чтобы воспитывать в его стенах верных слуг царевых.