Бакена. Моё детство - 23

Глава 21

 На фото: 4 класс. Я — в первом ряду второй слева, рядом полулежит мой тёзка. В центре — Нина Фёдоровна Педосенко.

 50 лет прошло, может, кто увидит и вспомнит себя. Со мной рядом сидит Федя Щелконогов, возле него — Балташ Нуркенов. Во втором ряду слева направо: Ольга Пенькова, Люда Муравьёва, Неля Дорн, после Нины Фёдоровны — Зина Кораблёва и Ляля Жабагина.

 В последнем ряду: Садыков, Ваня Филимонов, Коля Бычков, Гена Крутов, Витя Краснов, Костя Щукин, за ним — Миша Наварич, далее Витя Маслов и Ваня Бондаренко.

 1 сентября 1954 года я пошёл в школу, в первый класс. Накануне мама купила мне простенький портфель, необходимые принадлежности, тетради. Купила ботиночки, сшила вельветовые брюки, вернее, не брюки, а штанишки. В светлой рубашке и пиджачке (одним словом, принаряженный) я с утра отправился на мероприятие, которое потом растянется на долгие годы. Утешало то, что не один я такой.

 Сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, был ли у меня тогда с собой букет цветов? Яркого воспоминания нет, не помню. Зато помню, когда мы вошли в класс, в нём после ремонта блестел пол и приятно пахло свежей краской. В три ряда стояли громоздкие, деревянные, с наклонной столешницей, парты, а чтобы удобно было вставать, часть столешницы на шарнире откидывалась вверх. Спереди на парте находились специальные углубления под перьевые ручки и небольшие круглые выемки под чернильницы.

 Когда в класс вошла нарядная, с красивой причёской, тётя, все дети встали, и я тоже. Поздоровавшись с нами, представилась:

 — Я буду вашей учительницей. Меня зовут Нина Фёдоровна.

 Она взяла толстую тетрадь (как оказалось, классный журнал) и начала с нами знакомиться, зачитывая фамилии и имена. Детей в классе много, мы по очереди вставали, а Нина Фёдоровна каждого оценивала внимательным взглядом. Первой в списке стояла Амренова Катя, смуглая казашка с чёрной косой. Она жила недалеко от нас и мне было известно, что настоящее имя у неё Кайкеш. Возможно, казахские имена в школе специально русифицировались для благозвучности. Потом пошли фамилии на «Б», «В», «Д»... С трепетом ожидал я, когда прозвучит моя фамилия, и чувствовал, как стучало моё сердечко. В таком публичном месте я находился впервые. Наконец, учительница назвала: «Маслов Лёня».

 Я знал, что в один класс со мной попали два моих четвероюродных брата с такой же фамилией, как и у меня, один из которых — мой тёзка, тоже Лёня, но кто первым встанет — договориться нам как-то не пришло в голову, и мы встали вместе. Нина Фёдоровна вопросительно вскинула брови, посмотрела на одного, на другого, потом в журнал и улыбнулась.

 — Как же мне вас различать? — спросила она, затем, подумав, сказала, — ну хорошо, давайте различать по отчеству.

 И напротив наших имён (у одних со всего класса — гордость-то какая!) появились отчества: у брата «Васильевич», а у меня «Николаевич». Гордились мы недолго: вскоре и Нина Фёдоровна, и другие учителя, считая, что для нас слишком много чести, чтобы постоянно называть по имени-отчеству, вызывая к доске, имена наши стали пропускать. И зазвучало как пароль: Маслов Васильич, Маслов Николаич.

 Несколько позже, когда стали изучать немецкий язык, учительница, Лидия Густавна Моос, в своих изощрениях пошла ещё дальше, присвоив нам немецкие позывные. Я был ростом, к счастью, повыше, и в журнале по немецкому языку стал проходить как Maslow (gross), гросс — по-немецки большой, а родственник, уступая мне по росту лишь на сантиметр, стал Maslow (klein), кляйн — маленький. С её легкой подачи со временем остальные учителя перевели наши позывные в русскую транскрипцию, считая, что всё простое — гениально: я стал просто Маслов (большой), а брат — Маслов (маленький). А имён как будто и не было, я уж не говорю об отчествах. На тетрадках подписи были упрощены до крайности: Маслов (б) и Маслов (м).

 Был забавный случай на уроке немецкого языка, когда я подписал свою тетрадь так: Leonid Butterin, узнав, что «Butter» в переводе означает «масло», а «in» — предлог «в». Хоть на какое-то время не надо было добавлять к фамилии приставку «гросс» — должно же быть какое-то разнообразие у пацана в школьной жизни. Лидия Густавна проверила тетради, раздала их классу и только одну мою долго сверлила глазами, а потом удивлённо спросила:

 — Кто у нас в классе новенький Леонид Буттерин?

 Класс притих, а я, рационализатор-самоучка, смутившись, вынужден был встать.

 — Фамилии не переводятся, — помолчав, менторским тоном сказала она. — И не мудрите, Маслов-гросс, следующий раз!

 После окончания школы долго ещё на глаза мне попадались мои тетради, где сразу после фамилии в скобочках стояла строчная буква «б».

 Но вернусь в класс. После переклички учительница стала что-то объяснять, а я решил осмотреть класс. Сначала окинул взглядом соклассников: многих из них я знал ещё до школы, но были и новенькие и среди них я про себя отметил Курочкину Надю, Муравьёву Люду и Сахарову Раю, которые были не только красивыми, но и учились на одни пятёрки. Шалопаем я не был, но до них мне было далековато, хотя припоминаю, что когда я однажды приболел, Сахарова Рая, самая красивая из них, приносила мне домой тетрадки со школьными заданиями и, похоже, я ей нравился. Я оказался, видимо, неблагодарным и неумным, и наши отношения однажды расстроились.

 Рассматривая класс, я сразу обратил внимание на большую коричневую доску, на которой было написано: «1 сентября» и «Первый раз — в первый класс». А над доской висели два больших портрета. На одном портрете — знакомый мне В. И. Ленин, а на втором — товарищ в кителе, хромовых сапогах, с трубкой в руке. Взгляд усатого товарища был устремлён куда-то вдаль. Снизу была надпись: И. В. Сталин. Я сидел за партой и пытался найти логическую закономерность в расположении первых букв надписей В. И. — И. В. и не находил.

 Как-то после Нового года я пришёл в класс и почувствовал какое-то изменение в интерьере. Сначала не понял, какое. А потом осенило! Вот что значит быть наблюдательным: со стены испарился портрет товарища, который был И. В., а В. И. остался! Так я второй раз столкнулся с большой политикой.

 Наша одноэтажная школа располагалась в центре села, и от нашего дома находилась недалеко, чуть больше двухсот метров. По форме школа напоминала букву «Г», одно крыло которой окнами учебных кабинетов смотрело на запад, а другое — на север. Внутрь двора, на солнечную сторону, выходили окна обоих длинных коридоров.

 Когда я начал учиться, школа отапливалась в холодное время года высокими круглыми печами, обтянутыми жестью. Каждая из печей обогревала по два смежных класса, а топочные дверцы выходили в коридор, в небольшие ниши. Топили печи углём по очереди две женщины, они же одновременно делали уборку в коридорах и следили за расписанием звонков.

 Освещалась школа электричеством от небольшого дизельного генератора, который находился на территории школы недалеко от школьных мастерских. Шум от работающего двигателя слышен был за сотню метров. Я думаю, что электричеством от этого генератора пользовались не только в школе, потому что видел столбы с проводами кое-где в центре села. Здесь же рядом, в отдельном здании, находился спортзал. Его дверь с уличной стороны была утеплена обыкновенным ватным матрасом. В этой связи мне вспомнился один случай, который произошёл зимой.

 С Юркой Петровым мы вместе учились в этой школе и были хорошими приятелями. Несмотря на наши дружеские отношения, мы, как и все пацаны, постоянно находили причины для разногласий. Однажды после уроков собрались идти домой, но из-за чего-то поспорили и как оголтелые начали гоняться друг за другом по школьному двору. Дело происходило зимой. Дурачились долго, энергии-то много, которую девать некуда.

 Вдруг Юрка сделал мне подножку, и я, неудачно упав в снег, больно ударился. Разозлившись, я вскочил и погнался за ним, высматривая какой-нибудь предмет, чтобы хорошенько огреть. Снежки не лепились, поскольку стоял морозец. И тут я увидел у дорожки, недалеко от школьного гаража, торчащую из снега бутылку. Я схватил её и ужё намеревался бросить в Петрова, но какая-то неведомая сила уберегла меня от глупости. Всё-таки своим детским умишком догадался, что можно ведь и убить.

 Я заметил, что в бутылке находилась жидкость, но то, что она незамёрзшая, меня не насторожило. С новой силой припустил я за дружком и, почти догнав, плеснул жидкостью по его ватной телогрейке со стороны спины. Петров этого не почувствовал и убежал. Больше догонять я его не стал, а остаток странной жидкости мне, юному химику-идиоту, надумалось зачем-то вылить на ватный матрас, который служил утеплителем на двери школьного спортзала.

 Прошло два дня. Мы с Юрой помирились, и после уроков чуть не в обнимку пошли домой. Когда вышли на улицу, я с ужасом заметил, что вся телогрейка моего дружка с обратной стороны имела такой вид, будто её подрали сорвавшиеся с цепи собаки — вата белыми лохмотьями торчала во все стороны. Петров наивно пожаловался:

 — Не могу понять, где я её порвал? Мамка ругается, не зашивает.

 Я ещё не находил прямой взаимосвязи между той, незамёрзшей жидкостью, и подранной Юриной фуфайкой, поэтому промолчал.

 Но ещё большая оторопь взяла меня, когда я оказался возле спортзала: на его двери увидел сиротливо торчащие гвозди, а то, что раньше называлось матрасом, лежало ненужной кучей хлама недалеко в стороне. Не помню, какие чувства тогда испытал, но то, что нашкодил, и что за это могут наказать, понимал. История с телогрейкой и мистическим исчезновением утеплителя на двери, к счастью, так и осталась никем не разгаданной. Позднее я понял, что в бутылке находилась аккумуляторная кислота. А если б попал Юре в глаз? 50 лет уже прошло, а как представлю, становится не по себе... Покаяться бы, да не знаю, где Юра живёт, судьба далеко всех разнесла. Может, внук его увидит эти мемуары и деду прочитает. Одна надежда. Бывают же чудеса...[1]