Меня задевало участие в этой компании Бориса Ивановича Бурсова. Судьба этого уже немолодого (восьмидесятипятилетнего) человека была удивительна. Уроженец воронежской деревни, пастух, он поздно овладел грамотой. Вехи его пути типичны для поколения — рабфак, московский редакционно-издательский институт, аспирантура Института искусствознания в Ленинграде, работа в ИРЛИ, фронт. Ну, казалось бы, и так все хорошо — остался жив, судьба состоялась. Но Борис Иванович стал крупным ученым-литературоведом, профессором, заслуженным деятелем науки. Его книги «Личность Достоевского», «Критика как литература» выдвинули его в ряды самых тонких и эрудированных исследователей. И вот я сидел и думал: что же случилось с этим человеком?
Разгадка пришла через несколько месяцев. Он позвонил и попросил приехать. В тот же день, вечером, я навестил его в квартире «писательского дома» на улице Ленина. Без особых предисловий {375} он сказал: «Они меня обманули». И дальше поведал о том, что, заманивая его в ассоциацию, и Сергей Воронин, и Александр Александрович Попов пообещали решить его квартирный вопрос, который к тому времени стал достаточно острым. Тут, к моему сожалению, приходится упомянуть об обстоятельствах личной жизни Бориса Ивановича. За много лет до этого он ушел из семьи, собственно, от жены, из большой квартиры в другом «писательском доме» на канале Грибоедова. Около него была женщина моложе его на десятки лет. Жена не дала развода, он остался прописанным у нее, а писательское руководство в порыве мужской солидарности, заручившись поддержкой обкома партии, предоставила ему другую, вот эту двухкомнатную квартиру. Предоставила, но без достаточных оснований, а следовательно, и без прописки. И вот он жил в окружении своих книг, но на нелегальном положении и в незарегистрированном браке. Так прошло много лет, а затем районные власти новой, демократической формации стали его беспокоить. Он рассказал мне также, что по просьбе своих новых покровителей передал им большую сумму своих сбережений — под расписку и в долг — для организации какого-то журнала. Эти деньги якобы хранились в сейфе у Попова, но судьба их тоже его волновала. Подробности нашего разговора и своих наблюдений о жизни Бориса Ивановича я опускаю. Они горьки. Он еще раз сказал, что его обманули, попросил принять его снова в нашу организацию и тут же написал заявление.
(Позже, в декабре 1990 года Б. И. Бурсов прислал в адрес 7?го съезда писателей России телеграмму, в которой отмежевался от «Содружества». Свое решение он объяснил в таких резких и нелицеприятных выражениях, что президиум съезда не решился ее огласить.)
Я обратился в Петроградский райисполком с просьбой пойти нам навстречу — оставить квартиру за Борисом Ивановичем. Мне ответили, что могут это сделать только по решению городской жилищной комиссии. Я и туда послал депутатский запрос. Его разбирали в моем присутствии раздраженные, видимо, уставшие от чужих бед люди. Напомнили о полумиллионной очереди на жилье, о равенстве всех перед законом, а также о том, что у гражданина Бурсова есть трехкомнатная квартира на канале Грибоедова на двоих с законной женой. Я и сам это понимал, но просил {376} сделать исключение. Еще оставалась надежда на какие-то консультации и согласования.
Конец этой истории печален. Вскоре я вырвался на две недели в Комарово, чтобы немного поработать. На второй или третий день, ближе к вечеру на территорию въехало такси, а за ним грузовик. Это был Борис Иванович Бурсов со своей спутницей, с книгами и имуществом. Номеров в доме свободных не оказалось. Мне ничего не оставалось, как собраться и оставить им свой. Летом они жили там же, в Комарово, на своей даче, а затем обменяли ее на квартиру в Зеленогорске. Там он и закончил свой жизненный путь.
Мне было также горько увидеть в этом списке имя поэта Александра Шевелева, в недалеком прошлом завсегдатая нашей литературной компании. («— Когда вижу вас с Валерой Поповым, как будто стакан газировки пью в жаркий день», — таких признаний мы удостаивались.) У него были, вероятно, свои проблемы адаптации в большом городе — он происходил из калужской деревни — и, хотя горожанином стал давно и даже мама его жила в Москве, писал только ностальгическую сельскую лирику. Творческая его судьба складывалась удачно. Он хорошо издавался, был талантливым редактором, вел отдел поэзии в журнале «Аврора» и даже весьма престижное литературное объединение молодых поэтов. За пять лет (с 1984 по 1989) в Ленинграде и в Москве у него вышло шесть поэтических сборников! Не всякий коренной горожанин мог похвастаться таким успехом. Что-то в нем надломилось, но понять все тонкости мне было не суждено — вскоре он умер.
Вторым «возвращенцем», что меня крайне удивило, был Юван Шесталов, который числился ответственным секретарем областной организации. В день открытия съезда Союза писателей РСФСР, это уже в декабре 1990 года, он подошел ко мне и сказал, что уходит из «Содружества», что там все переругались, что он вообще не имеет ничего против евреев и среди них у него есть даже приятели. Я ответил: «— Ну, так скажи об этом на съезде». Он выступил, но успеха не имел.
Юван писал на манси и на русском, за пять последних лет (с 1984 года) издал одиннадцать книг. Вместе с Юрием Рытхэу он у нас олицетворял расцвет литератур народов Крайнего Севера. В отличие от европеизированного Рытхэу с его безукоризненным {377} английским, с широкими издательскими связями, с неизменным блейзером, Шесталов был грубоват, что называется, не отесан, да и бравировал своим «язычеством» и шаманским происхождением. На собраниях он иногда выступал в экстазе камлания. Разумеется, в издательском мире ему отказа не было: что написано — то и издано. Вот перечень издательств, опубликовавших его книги только за эти пять лет: «Современник», «Худлит», «Советский писатель», «Детская литература», «Лениздат», «Советская Россия», «Средне-уральское издательство» — некоторые не по одному разу. Издавался он и за рубежом, но меньше, чем Рытхэу. Так что причины его вступления в «Содружество» были иными. Какими же?
Вскоре после памятного пленума он оказался в Хельсинки. Вместе с ним в гостинице проживал наш известный ленинградский писатель, которого после дела Марамзина-Хейфица выслали за границу. Он передал мне конспективную запись откровений Ювана Шесталова, как он сказал, «для истории». Этот своеобразный монолог отражал маргинальные умонастроения того времени.
«— Да, “Содружество” пока слабо, но уже не 20, а 30, завтра будет 40, будет расти каждый день. Знаете, сколько нас будет через два года? Это неизбежное развитие: русские писатели не могут терпеть, что в ленинградской организации на 400 членов 80 процентов евреев. Ну, сам-то я не считал, но люди сосчитали, не станут же врать… Представляете себе, какой это вызовет погром? Я — шаман, никогда не ошибаюсь в предсказаниях, теперь они выбрали меня своим председателем, я не пошел бы к ним, если не был бы уверен в их непременной победе, и это произойдет скоро. Арро не понимает, что его ожидает. Он-то не еврей, я знаю, но поставили его евреи. Русский народ — язычник, ему нужен идол. Был Сталин, из других не получилось, ну вот теперь таким идолом делают Кашпировского, это вещи одного порядка. Как и мой народ — он тоже остался идолопоклонником, там у них идол — я…» Ну и так далее, всего на трех страницах.
Юван Шесталов, как и еще несколько человек, в результате оказались ни там, ни здесь.
Свободное копирование
