Почему?

Почему?

Размышляя тогда и позже о причинах происшедшего в ноябре 1989 года, я неизбежно приходил к выводу о преемственности этого события в ряду других, ему предшествовавших в жизни советской литературы, и составляющих ее историю. Эмиграция «буржуазных» писателей, ленинский «пароход», бесчинства РАППА и Пролеткульта, унификация творчества в {364} рамках «социалистического реализма», репрессии и запугивание 30?х, ждановский доклад, борьба с космополитизмом и так далее и тому подобное — вплоть до судебных процессов 60 – 70 годов, принудительной высылки писателей или добровольно-вынужденной их эмиграции. «Конструктивная» сторона этого процесса выражалась в создании новой литературной элиты, утверждении новой иерархии ценностей, укреплении организационной и «идейной сплоченности» писателей и, разумеется, в рождении нового типа «советского писателя» и новой литературной среды. Возникало литературное самозванство, профессионально-социальная мнимость.

Вопреки этим усилиям партии и государства, в стороне от магистральной линии официальной литературы всегда, во все периоды ее искусственного взращивания существовало, неукротимо нарождаясь вновь и вновь, мощное духовное творчество, вызывая зависть, подозрения, ненависть — нет, не народа, а литературной черни, захватившей власть. Когда уже в 80?е годы стало окончательно ясно, что советская иерархическая пирамида рассыпается, и свое законное место на Олимпе русской литературы занимают имена, вернувшиеся из безвестности, а в текущем процессе сознанием читающей публики овладевают другие, новые люди, разжалованные литературные генералы попытались дать бой. Не скрывая этого, Бондарев возглашал на пленуме: «Неужели думают так, что если одна сторона перешла в танковую атаку, то другая сторона будет сидеть в кустах и ждать, когда тебя раздавят? Почему журналы “Наш современник”, “Москва”, “Молодая гвардия” и прочие и прочие, “Литературная Россия” не должны давать отпор? Интересно! Как складывается интересно! Мы пройдем по вашим головам, а вы что? Жалко пищите, как мыши? Этого не будет! (Бурные, продолжительные аплодисменты.)»

Ну, Бондарев — понятно, ему было что защищать, даже «с танками». Но в чем природа этих «бурных и продолжительных», что этим людям, приехавшим из российской глубинки, от своих скудных издательских возможностей, до жирного московского пирога?

Конечно, среди них были разные люди — в том числе, интеллигентные и талантливые, совестливые и незлобивые. (Правда, в перерыве ко мне со словами поддержки подошел лишь один — руководитель Свердловской писательской организации Валентин {365} Лукьянин). Но не они задавали тон на пленуме. Тон задавали прикормленные функционеры, клакеры, члены «Содружества» и писатели, получившие этот статус по недоразумению. Повторяю — по недоразумению.

Выхолощенная революцией, войнами, репрессиями российская провинция за годы советской власти в основном потеряла русско-европейский культурный слой. Унификация, советский стандарт, индустриализация жадно пожирали остатки национальной и региональной самобытности. Народилась, как и было запланировано партией, новая советская «трудовая интеллигенция» (подразумевалось, что «буржуазная интеллигенция» не трудилась, а эксплуатировала). Ею было легко управлять, играя как на подлинных, так и мнимых противоречиях нашего исторического развития.

В российском обществе традиционно существует несколько линий противостояния. Одни из них — производные советской идеологии, другие возникли в непростом ходе русской истории, третьи являются продуктом мифологии и национальных предубеждений.

Угнетаемые и угнетатели. Пролетариат и паразитические классы. Интеллигенция и пролетариат. Западники и славянофилы. Горожане и деревенские. Столичные жители и провинциалы. Русские и нацмены. Титульная нация и русские. Патриоты и космополиты. Русские и евреи.

В разные периоды жизни эти антиномии то вступают в антагонизм, то вяло конфликтуют, то надолго успокаиваются, пока их не расшевелит какой-нибудь властолюбец, разгорячая то, что уже утихло, подменяя истинные конфликты мнимыми, называя одно другим.

Российская писательская среда, многонациональная по составу, пестрая по социальному происхождению и положению, раскиданная по городам и весям, как губка впитала в себя все эти противоречия, усугубляя их еще и тем, что на них всегда можно было списать творческие неудачи, а часто и свою творческую несостоятельность. Не печатают, потому что русский (патриот, из провинции, деревенский, из рабочих, нацмен и так далее.) Замалчивают, критикуют, не переиздают, сокращают тираж — по тем же причинам.

{366} Приобщение широких масс к культуре, в том числе, к литературному творчеству, наряду с истинно талантливыми людьми породило и особый тип литератора, не просто малокультурного, но и враждебного культуре, самодостаточного и самодовольного маргинала.

В тридцатые годы литературными «выдвиженцами», но и не только ими, а и высокообразованными людьми, например, Бухариным, высказывались предложения о «снижении культуры» в стране, чтобы сократить пропасть между народом и интеллигенцией. Надо ли говорить, что это было с успехом сделано. «У меня нет для вас других писателей», — сказал когда-то вождь, и был прав, потому что «другие» были уничтожены или изгнаны. Но культура воспроизводилась, как воспроизводились и ее антагонисты. Многие из них, вместо того чтобы учиться, по-прежнему искали причину своих бед в носителях культуры. Только теперь они назывались не буржуазной интеллигенцией, а космополитами, русофобами, сионистами и попросту евреями, часто безотносительно к их истинной национальной принадлежности. Представление о таком типе литератора дает выступление на пленуме Анатолия Буйлова, которое, несомненно, еще не раз будет процитировано будущими историками русской литературы конца двадцатого столетия.

«Мы докатились до чего! Прекрасный русский писатель Личутин сказал: вот абсурдисты, вот они абсурдисты! Какой огромный народ, и вдруг он говорит: вы дайте хоть нам нашему богу молиться! До чего мы докатились?! Мы уже просим абсурдистов: дайте нам нашему богу молиться! Не посягайте на Пушкина, на наше святое. Обмусоливаем это! Это все надо делать решительно и просто, даже никаких не может быть слов, чтобы нам либеральничать или что! (Аплодисменты.) Вот тут товарищ говорил о первопричине. Вот слушайте, вот существуют ЭВМ, и в них проникают вирусы, в ЭВМ этот. Давайте-ка посмотрим, ведь в нашу-то систему проник вирус. И вирус-то был заложен, и он разрастался. Почва была благодатная, и все пошло не так, а сейчас этот вирус пустил такие метастазы! И мы видим уже в Верховном Совете вот эту вот борьбу за власть. А почва-то уже еще более благоприятная. Вот тихо-тихо так: раз! — и он нас повернул туда, куда ему нужно. И смотрите, что творится! Евреев тут называли, так давайте и будем говорить о них! Вот евреи, единственная национальность, видимо, которая заинтересована {367} в том, чтобы был этот раздор у нас. Наверное, так, да? (Голос из зала: “Какая чушь! Стыдно слушать вас!”)… Я не о евреях говорю, есть еще хуже евреев, понимаете! Космополиты! Этот вирус смог воспитать массу этих космополитов… Я не знал этой темы еврейской, я оленей пас, я так, своим умом дошел: почему они везде? Я так и спрашивал. А мне говорили: а потому, что они умные. Так, хорошо, ладно, я согласен с этим. Они умные. Но почему же тогда они завели нас в тупик? (Общий смех, аплодисменты.) Надо об этом думать. Ведь где мы ни находимся — везде этот вопрос висит. И в конце-то концов надо же его решить. Теперь Горбачеву говорят: почему вы притесняете евреев? Он говорит, да помилуйте, двадцать процентов их на самых руководящих постах. Так давайте еще приплюсуем в три раза больше, которые имеют другую фамилию и скрываются под другой национальностью…»

Я вовсе не склонен ни умиляться, ни злорадствовать по поводу девственной наивности этого человека. Я верю, что он хороший оленевод. Я думаю, что он самый мыслящий из оленеводов. Я даже допускаю, что он написал что-нибудь стоящее. Но когда мне представляют его в статусе «инженера человеческих душ», мне решительно чего-то не хватает. Это же ощутили и некоторые другие участники пленума. Впрочем, Михалков на следующий день публично извинился, за то, что назвал выступление Буйлова «неумным».

Воспроизводство литераторов этого типа в наше время шло во многом искусственно, стараниями и Сергея Владимировича Михалкова как председателя союза с двадцатилетним стажем, и местных властей. Если в области появлялось два?три талантливых, обративших на себя внимание литератора, то это еще не было основанием для открытия местного писательского отделения. Финансирование по закону открывалось, кажется, с семи человек, может быть, я ошибаюсь. Начиналась искусственная возгонка «талантов» в основном из местных журналистов, поощрялись представители малоквалифицированных профессий, военные-отставники, партийные. Тоненькая брошюрка стихов, а то и журнальная подборка служила основанием для форсированного приема в союз, а уж в российской приемной комиссии отказа не было. С ними заигрывали, их ободряли, им обещали. Их посылали доучиваться на Высшие литературные курсы. Я встречался там с ними. Большинство из них через два года возвращалось с {368} тем же багажом знаний, с каким и приехало. Зато увозили неприязнь к столице, к культуре, к интеллигенции, утвердившееся убеждение, что всем правит «мафия». Так накапливались невостребованные издателем и читателем авторы, так вызревали неудовлетворенные честолюбия — вызревали для протеста и борьбы. Вот это я и называю недоразумением, а точнее — большим и горьким несчастьем русской литературы.

По уставу творчество соискателя должно иметь «самостоятельное художественное значение». Если бы четыре тысячи российских писателей удовлетворяли этому требованию, мы бы имели великую литературу. Однако почему-то 80 процентов книжной продукции не интересовало читателя. Мудрено ли, что через несколько лет «самый читающий в мире народ» бросится на низкопробный книжный поток, демонстрируя и неразвитость вкуса, и леность мысли, не разбуженной официальной советской литературой.

С другой стороны, подлинно самобытное, честное по взгляду на жизнь и художественно яркое явление могло и не удостоится ни обнародования, ни официального признания. За бортом местных отделений союза часто оставались незаурядные, нестандартно пишущие люди. Потому что и союз Михалкова-Бондарева, и местных идеологических пастырей занимало не столько «самостоятельное художественное значение», сколько идеологическая преданность, идейная сплоченность организации. И они ее получили повсеместно в России. Эти писательские образования, созданные для обслуживания официальной идеологии, были прочно повязаны зависимостью от центра и от местных властей. Типичным случаем писательского послушания можно считать Рязанскую организацию в год исключения из союза А. И. Солженицына. «Скажу честно и откровенно, — прямодушно заявлял на заседании один малоизвестный писатель, — что все его последнее творчество (правда, мы его не знаем, не читали, нас на обсуждение не приглашали) идет вразрез с тем, что пишем мы, остальные». («Бодался теленок с дубом»). Высказать организованное несогласие, писать «не как все» — значило лишиться всего: издательских планов, гонораров, квартир, выступлений, поездок. Такое качество организаций с их тотальной зависимостью сохранилось и до 6?го пленума, и только события 1991 года создадут во многих российских республиках и {369} областях идеологическую, творческую и организационную альтернативу.

Но даже тогда, в конце 80?х годов трудно было предположить, что правление, то есть, элита российского писательского союза именно так истолкует журнально-издательскую проблему: виноваты евреи. Причем, почти единогласно, при шести голосах против и шести воздержавшихся. Единодушие для советского писательского собрания — дело не новое. Единодушно травили Пастернака, Солженицына, да мало ли было сотворено с помощью дружно поднятых рук. Но делили писателей на «русских» и «русскоязычных» впервые. И как видим, не по принуждению, не под страхом, а охотно, со страстью и яростью. Можно было бы отнести результат на счет предприимчивости московской литературной верхушки, которая в свое время тщательно подобрала послушный ей состав правления. Но вздохнув, нужно признать, что идея пленума в общем-то не была никем инспирирована, а, как и в прежние годы, рождалась внутри, в межкультурном пространстве, у маргиналов, как всегда недовольных необходимостью учиться, тянуться, приобщаться чуждой им культуре. Партия через своих ставленников в Союзе писателей лишь направляла и корректировала это стихийное недовольство, придавала ему нужное направление и использовала в своих целях. Бродившая в маргинальной среде националистическая идея на этот раз была для партии куда как кстати.

И это было, пожалуй, ее последней акцией на ниве культуры в качестве «руководящей и направляющей». Через полгода Конституция откажет ей в этом праве. Надежно упрятанная от посторонних глаз работа партийно-комсомольских русских националистов в литературной среде будет через много лет подробно исследована и описана Николаем Митрохиным в книге «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953 – 1985 годы». («НЛО». Москва, 2003).

Литературные чиновники, малоодаренные и озлобленные литераторы — ладно. Ну, а крупные-то наши таланты, Валентин Распутин, Василий Белов? Что их заставило за последнее десятилетие наговорить столько, что не только отечественных, но и зарубежных их почитателей и исследователей берет оторопь?

Можно было бы объяснить все это болью за Россию, «комплексом провинциализма», но ведь мы знаем судьбу Виктора Астафьева, который из своей далекой Овсянки воскликнул, прочитав {370} бондаревско-прохановское «Слово к народу»: «— Не верьте ни одному их слову!»

А мы, ленинградцы, помним, как жил Федор Абрамов, высоко почитая европеизм Петербурга и оставаясь верным родному Пекашину. Когда он, не изживший оканья и забавного словечка-сорняка «само», всходил на трибуну, все — и Пушкинский дом, и высоколобые академики, и Театр Европы Льва Додина, и амбициозные юные дарования — смотрели ему в рот и ловили каждое слово!

Нет, не в провинциальном происхождении здесь дело. И не в силе любви к Отечеству. А в национально-культурной ограниченности, в неистребимой привычке мыслить по принципу «свои» и «чужие».

Двенадцать прошедших лет изменили все, что только можно было изменить в России, но, кажется, даже не тронули краеугольных камней «патриотической» идеологии. И вот уже публицист, весьма далекий от демократического радикализма, подводит итоги: «В последние годы… партия, называющая себя “Русской”, только дискредитировала российский патриотизм, мешала укреплению и без того слабого национального самосознания… По вине лидеров Русской партии слово “патриотизм” на долгое время после распада СССР стало синонимом агрессивности, злобы, невежества, подозрительности, неистребимой маргинальности». (А. Ципко. «ЛГ», № 36 – 2001 г.) Этот «врожденный порок» он связывает не только с принудительным «красным цветом» борьбы за национальное самосознание, но и с тем, что идеологи ее в любое патриотическое начинание, в любой текст подмешивают «ложку или ложечку юдофобии. Как будто нарочно для того, чтобы соединить русский патриотизм с антисемитизмом, чтобы от любой национальной инициативы отшатнулась и уважающая себя интеллигенция, и мировое общественное мнение».

Именно на этих, так запоздало осознанных «умеренной» публицистикой обстоятельствах, мы и тогда и расстались.