Раскол

Раскол

Вот основная часть его выступления. «Нет ничего позорней для человечества, чем уничтожение одного народа другим. Я имею в виду чрезвычайно сложную обстановку в нашей ленинградской писательской {358} организации. Только, по меньшей мере, отсутствием элементарного уважительного отношения к нам, русским писателям, со стороны русскоязычной группы писателей, в которой подавляющее большинство литераторов — еврейской национальности, можно объяснить то, что нас, русских писателей, в Ленинграде всего 20 процентов. Не более 80 человек из 430, и то в основном это старые и больные люди. Как же такое могло случиться? Причины этому есть. И одна из них — это то, что на протяжении всех послевоенных десятилетий шла планомерная борьба групповщиков за захват всех ключевых позиций. Чему потворствовало руководство и большого, и малого союзов писателей. Не был в стороне и Ленинградский обком партии. В итоге сегодня можно констатировать, что групповой клан достиг своей кульминационной цифры. Ленинградские журналы “Звезда”, “Нева”, “Аврора”, “Искусство Ленинграда”, “Костер”, “Искорка” захвачены групповщиной. Мы, русские писатели, нашли выход только в одном: выйти из состава ленинградской писательской организации и создать ассоциацию “Содружество”. (Продолжительные аплодисменты.) Нам, русским писателям, нужен надежный подрост. И поэтому членом ассоциации могут быть не только писатели с членским билетом, но и те, кто имеет хотя бы одну публикацию в периодике. (Вероятно, представителем такого “подроста” и был Одинцов — В. А.) Я обращаюсь к пленуму, чтобы вы, своим решением, признали нашу ассоциацию “Содружество” как официальную и юридическую организацию, пользующуюся всеми правами. (Бурные аплодисменты.) В свое время, в 1946 году, был закрыт журнал “Ленинград”. Ныне журнал воссоздается. Изо всего мною сказанного о чрезвычайно сложной, болезненной обстановке в отношении к русским писателям будет справедливо передать “Ленинград” ассоциации “Содружество”. (Бурные аплодисменты.)»

Возникает вопрос: что мешало президиуму хотя бы для приличия проконсультироваться с нашей организацией? Ведь в зале сидело шесть ее секретарей, несколько членов правления. Ну, хоть кто-нибудь из зала, в силу здравомыслия или объективности, или хотя бы осторожности, должен был потребовать дать слово другой стороне! Но это не входило в сценарий.

Пленум поверил Воронину на слово, причем сразу. В том, что описанная им картина и есть подлинная реальность ленинградской литературной жизни, сомнений ни у одного из участников пленума не возникало. Охотников защитить угнетаемых было много, среди {359} них оказались и умные, талантливые люди, (кстати сказать, никто из них в обозримом прошлом в нашем городе не был.)

Валентин Распутин: «… Ну, нельзя же действительно оставлять на заклание то национальное меньшинство, которое осталось в Ленинграде! (Бурные аплодисменты.) Хватит нам уже отступать, хватит!.. Что же делать! Наверное, ленинградской писательской организации придется потесниться — и в финансовом, и в других отношениях. (Возгласы одобрения, аплодисменты.)»

Татьяна Глушкова: «… я решительно предлагаю безотлагательно поддержать не только создание ленинградской организации “Содружество”, но и передать ей журнал. И сделать это безотлагательно. Сколько же будут русские писатели, законные сыны земли русской, как говорил Есенин, коренные русские, стонать под пятой угнетателей, узурпаторов. Посмотрите, уже до седых волос дожили и Воронин, и Выходцев, а просят, страдают. В сущности, как палестинские дети. (Аплодисменты.)»

Василий Белов: «Мне удивительным кажется и то, как ведет себя секретариат Союза писателей РСФСР. На протяжении многих лет он идет на поводу у московских писателей, еврейской национальности в основном (аплодисменты), и ленинградских (аплодисменты)… Ладно, все… Я сказал свое мнение о секретариате и повторю его где угодно. (Аплодисменты.)»

И снова Распутин: «В решении надо записать, чтобы “Содружеству” отдать журнал “Ленинград”. Потому что иначе, простите, Сергей Владимирович, я вас люблю, я тоже не антисемит, но в Ленинграде не останется ни одного русского писателя. (Аплодисменты.)»

Зал дышал ненавистью к «угнетателям и узурпаторам», жаждой возмездия. Это была нешуточно накаленная атмосфера. Юрий Бондарев инсценировал импровизацию: «Дорогие друзья, вот сейчас возникла мысль. А что если нам утвердить вторую писательскую организацию, как областную? (Аплодисменты.)»

Что скрывать, я был ошеломлен. Попросил слова. Было трудно держать себя в руках, хотя я очень старался. И первые фразы произнес в тоне спокойной аргументации. Я привел справку Публичной библиотеки: Пикуль — пять миллионов книг за десятилетие, Воронин — четыре с половиной миллиона, Козлов — три с половиной миллиона и так далее, так что дискриминация — чистое измышление. «Существует группа писателей, находящаяся в конфронтации со всей писательской организацией Ленинграда. Но я {360} думаю, что никто здесь всерьез не будет все-таки считать, что 400 ленинградских писателей — это групповщина, а 20 человек, входящих в “Содружество”, — не групповщина. Я не против создания ассоциации…» А дальше самообладание покинуло меня и, по-моему, я перешел на крик. «Но, товарищи, давайте одумаемся! Не будем делить по национальному признаку писателей, это нехорошо делить на чистых и нечистых! Мы опозорим себя на весь мир! Товарищи, не надо этого делать, потому что мы на этом пути запутаемся. Как мы будем отделять чистых от нечистых? Вы подумайте, ведь это надо генеалогию изучать, это надо, в конце концов, пробу крови брать, заниматься антропологическими измерениями. Вы что, не понимаете, куда мы придем? Нельзя делить на чистых и нечистых писателей, нельзя — на русских и русскоязычных. Русская культура этого не заслужила…»

В стенограмме нет ремарок, я не думаю, что они пропущены, видимо, и в самом деле в зале была тишина. Во всяком случае, я помню, как Бондарев обратился ко мне негромко и как-то даже проникновенно: «Здесь вопрос идет о нравственной, о духовной атмосфере в вашей организации. Она — больна. Понимаете, в чем дело? Понимаете, какой микроб, что за эпидемия у вас? Понимаете, какой вирус? Вот в чем дело…» Он был в эту минуту как гуманный, но строгий врач, объяснявший пациенту, как тяжко он болен, и что, хочешь, не хочешь, придется соглашаться на операцию. Правда, пациента он видел в первый раз жизни. (Правда, мы имели и другие диагнозы. Владимир Новиков, беседуя чуть позже в «ЛГ» с Владимиром Бондаренко, сказал: «Недавно я побывал в Ленинграде на обсуждении проблем прозы. По-моему, В. Арро и его коллегам удалось создать творческую, интеллигентную атмосферу. Я даже позавидовал питерцам, сумевшим пронести сквозь ждановско-романовские годы непогашенную свечу культуры. А вот российский союз с его ведомственными амбициями, увы, стал средоточием того, что на страницах “Вопросов литературы” мне уже доводилось называть национал-бюрократизмом».)

Выходили к микрофону и Саша Нинов, и Геннадий Петров со своими доводами и разъяснениями, но зал был неумолим.

В перерыве между заседаниями Михалков делал попытки успокоить меня, посластить пилюлю. «— Не огорчайтесь, Владимир Константинович, пусть они уходят, вам же легче будет». — «Вместе с “Ленинградом”?» — «Ну, “Ленинград” надо еще сделать. Откуда у них силы? Там же никого нет». Именно тут, в порядке откровения, {361} он и поделился со мной воспоминанием о своем юношеском романе, случившимся с ним в Ленинграде. Но я его слушал плохо. Когда он закончил, я спросил: «— Но разве вы не понимаете, Сергей Владимирович, что создаете прецедент, когда на одной территории может быть несколько организаций, разделенных по национальному признаку, что вслед за нами может пойти повсеместный раскол и не только среди писателей?» — «Да, конечно, опасное дело, я его не одобряю. — Заикание его стало более заметным. — Это все ваш гу?гу?гусиный выпердыш». — «Кто это?» — «Да этот, из Смольного». Михалков был слишком умен и опытен, чтобы не думать о последствиях. Да и предупредил же Распутин в своей речи: «Отделится “Содружество” — ясно совершенно, что будут разделяться и другие писательские организации… Когда бы это ни началось, на нынешнем пленуме или на будущем, мы должны приготовиться к расколу, это неизбежно уже. Неизбежно, потому что вместе существовать и искать какого-то согласия в вещах, в которых мы не можем найти согласия, уже хватит!»

Мне кажется, что этот писательский пленум, при всей локальности его корпоративных проблем, и был первой ласточкой грядущих тотальных расколов — в творческих союзах, театрах, газетах, журналах, в партии, в обществе и, наконец, в стране.

Говорили, что поздно вечером Бондарева ставили на ковер в ЦК. Не знаю, что им не понравилось, пленум неуклонно двигался к намеченной цели, но, вероятно, переусердствовал, и резонанс вокруг него накапливался нежелательный. Во всяком случае, на второй день Бондарев выглядел немного растерянным, как бы сомневающимся. Он выступал не один раз, по разным вопросам, но все время его словно что-то томило. «… Теперь о самом основном. (! — В. А.) Что касается меня лично, я бы пошел заведомо навстречу Ленинграду. И просто не сомневался бы ничего. Почему? Так думаю не только я, а большинство. Но вот давайте подумаем… То есть порядок существует. Но порядок связан с уставом нашим. Мы все-таки под Богом ходим. Вот давайте подумаем, ну как бы это нам так сделать, чтобы потом не исправлять. Нужно этот вопрос тщательно размять, как разминают пеньку…» Ну, и так далее.

Я еще раз выходил на трибуну, напоминая собравшимся, что журнал «Ленинград» по решению секретариата Союза писателей СССР возобновляется как орган Ленинградской писательской организации, {362} но вызвал, как напоминает ремарка стенограммы, лишь «возмущение в зале».

Тем временем гнев пленума перекинулся на московских писателей, членов движения «Писатели в поддержку перестройки» («Апрель»). Письмо, подписанное двадцатью пятью писателями, среди которых были Анатолий Приставкин, Алесь Адамович, Юрий Черниченко, Анатолий Стреляный, Алла Латынина, Владимир Дудинцев, Вячеслав Кондратьев, Булат Окуджава, Николай Панченко и другие — под свист и крики зачитал Александр Рекемчук. Оно повторяло по сути дела то, что уже прозвучало на пленуме: расправа Секретариата СП РСФСР с неугодными изданиями, раздувание национальной нетерпимости, в частности антисемитизма на писательских мероприятиях и в печатных изданиях. Прямой вызов перестройке, шельмование ее активных сил, нагнетание социальной напряженности.

Но почему это письмо вызвало прямо-таки взрыв бешенства Бондарева? Кажется, я понял: ленинградские мятежники были далеко, а московские — вот они, рядом, он каждого знает в лицо. Это они затевали переоценку ценностей в литературе, от них исходила угроза для всей старательно выстроенной пирамиды и лично для него, писателя Бондарева. «Сейчас стало интересно так: выдавать талантливых за бездарь, а бездарь за талантливых. Это уже стало ясно по нашей печати. По всей печати. Что бы ни писали о тех или иных книгах, что они написаны в годы застоя, а, кстати, то, что написано в годы застоя, сейчас не написано и не будет написано сейчас!» Мысль скачет, волнение захлестывает, ненависть пенится. И уже не связать в логическую цепь факты и доказательства, уже не отделить злаков от плевел, да и не нужно, зал все равно будет аплодировать. Он продолжал: «Вот записка из зала: “Почему товарищи Бондарев, Зимин и Михалков допускают антисемитизм?” (Смех в зале.) Не нужно… Где доказательства этого самого антисемитизма? Потому что я сидел, между прочим, сидел вот на этом пленуме и радовался за своих собратьев, которые так изящно говорили. Как шла дискуссия у нас, это могли позавидовать на Пен-клубе, на котором я бывал! Дискуссия шла прекрасно, так сказать! И все! Но кому-то обязательно нужно было скандала. Хотели ли мы скандала? Не хотели. Мы не хотели скандала, вы сами чувствуете. И никакой гильотины здесь построено не было. И никаких якобинцев здесь не присутствовало. Мы хотели отстоять честность, {363} справедливость, милосердие, истину. И защитить себя. Ну, ладно, я, видимо, слишком эмоционально говорю. (Голоса из зала: “Давай, давай, продолжай, все правильно!”)…» И он продолжал.

«Справедливость», разумеется, была пленумом восстановлена, «истина» защищена. Постановление, принятое, по сути, единогласно выделяло ассоциацию «Содружество» в «областную писательскую организацию» с передачей ей журнала «Ленинград», с ходатайством о чем предписывалось «войти в вышестоящие инстанции».

Правда, перед принятием решений произошел еще один драматический эпизод. На трибуну как-то устало поднялся Михаил Дудин, фронтовик, известный поэт. Я ждал его выступления, он не должен был промолчать. Защитить достоинство нашей организации было больше некому. Он начал тихо и неторопливо. «Я сижу на этом пленуме, и мне грустно. Потому что вокруг меня разрастается ненависть. И я-то хорошо знаю по опыту моей жизни, что ненависть рождает только ненависть. Поэт, художник должен осознать происходящее и занять в нем такую позицию, чтобы найти выход. Но нам станет лучше только в том случае, если мы будем делать не плохо, а хорошо своему ближнему. (Крики в зале: “Хватит проповедей!” Свист, хохот. Дудин начинает кричать, чтобы пересилить зал.) Я хотел вам сказать, до чего доводит человека ненависть! Ненависть, которая разжигается здесь, на нашем собрании! Поймите это, иначе вы попадете в очень страшную ситуацию! Я родился в крестьянской семье, я с детства знаю Некрасова и хочу вам напомнить его слова: “Люди холопского звания сущие псы иногда. Чем тяжелей наказание, тем им милей господа”». Стенограмма сохранила реакцию зала на эти его слова: «(Свист, топот.)» Это уже был бег носорогов.