Шестой пленум

Шестой пленум

Передо мной стенограмма моего выступления, пестрящая ремарками чуть ли не после каждой фразы: «Возмущенные выкрики и шум в зале». «Шум». «Выкрики: “О Пушкине надо говорить! По делу! Хватит демагогии!”» «Шум, выкрики из зала: “Позор!”» «Выкрики: “Хватит! Надоело!”» «Шум, выкрики». «Из зала: “Вы за честь русской литературы не опасайтесь! Опасайтесь за свою!” Бурные аплодисменты». По сути, мне не давали говорить.

Уже перед началом заседания видно было, какой специфической публикой заполняется Большой зал ЦДЛ. Помимо членов правления, гостей из республик и областей, оживленно рассаживались по местам в центре зала будто в предвосхищении интересного зрелища молодые люди в чем-то схожего типа: удалые молодцы — это были, как потом выяснилось, журналисты и авторы «Нашего современника», «Литературной России», «Советской России» и просто «актив» союза. Это с их рядов начиналась обструкция неугодных ораторов, похоже, что для этого они сюда {354} и были посажены. Почти в полном составе наличествовало наше «Содружество» во главе с Ворониным, мелькал возле них, вращая, словно птица, головой на тонкой шее, Александр Александрович Попов. Бросалось в глаза почти полное отсутствие московской писательской интеллигенции. Несколько человек из нашей организации — Никольский, Балуев, Петров, не находя знакомых лиц, явно чувствовали себя здесь чужаками. Мы сидели с Сашей Ниновым тоже приунывшие. За столом президиума заняли места Михалков, Бондарев и некто Зимин, отставной адмирал, исполнявший обязанности оргсекретаря союза и, разумеется иные, более деликатные. Высокая, державно-аристократическая фигура Сергея Владимировича Михалкова, поднявшаяся из-за стола, явно импонировала собравшимся. Я и позже убеждался, что его чуть барственная с ленивой грацией манера обращения к залу, легкое заикание в сочетании с безупречно правильной речью и тонким юмором завораживающе действует на публику. Его любили люди российской провинции: он и свой, и немножко барин, он и привычно советский, и слегка дворянин. Подкупало и возносило в интригующе недоступные выси его авторство Гимна, творческое сотрудничество с самим Сталиным (первая строчка — «Союз нерушимый республик свободных» молва приписывала вождю). Сближала, почти уравнивала лукавая мудрость патриотических басен («А сало русское едят!») Легкие и простые детские книжки, выпускавшиеся ежегодным потоком всеми издательствами Советского Союза, имелись в каждом доме. Его присутствие облагораживало собрание, и публика это понимала. Бондарев, хоть и находился на том же Олимпе, был слишком свой — угрюмый, озабоченный, широкоскулый — к нему такого почтения не было. Его председательское усердие на пленуме, когда приходил его черед, было слишком топорным, тенденциозным. Михалков же умел соблюдать меру, балансировать на самом острие непримиримых позиций, обращать, когда надо, неловкость оратора в шутку. Бондарев никогда бы не смог так изящно прочищать мизинцем ухо, как это время от времени проделывал Михалков. Впрочем, ведя пленум, от скрытых для публики требований заказчика он тоже далеко не отходил.

Два докладчика — от Госкомиздата и Союза писателей — в привычной бюрократической фразеологии констатировали то, что и {355} так всем было хорошо известно, и никого не задели. Первые же ораторы расторопно стали «выковыривать изюм» из каравая проблемы. Главной «изюминкой», как и ожидалось, было отступничество «Октября» во главе с Ананьевым и «русофобство» его авторов. Станислав Куняев, выступивший первым, не особо затруднял себя доказательствами и подбором выражений: «“Прогулки с Пушкиным” Синявского — русофобия и надругательство над Пушкиным. Совершенно ясно, что это хулиганство, причем не мелкое, а крупное». Скоро обнаружилось, что текста публикации никто не читал. Ходило несколько вырванных фраз, вне контекста приобретавших скандальный смысл, на все лады склонялся псевдоним «Абрам Терц». (Юван Шесталов, ленинградец, мансийский писатель: «Почему же так много в печати Терца? Только что в Ленинграде вышел первый номер газеты “Ленинградский литератор”, там: Терц, Терц, Терц!»)

В этом духе и продолжалось «обсуждение» отступников, приобретая временами оттенок национально-патриотической истерии, вплоть до его кульминации, когда Татьяна Глушкова под бурные аплодисменты зала с пафосом продекламировала, обращаясь персонально к Ананьеву, Шугаеву и ко мне: «И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!» Было ясно, что зал еще раз сотрясся бы от одобрительного рева и аплодисментов, повтори воскресший Шолохов свою историческую фразу, сказанную более двадцати лет назад: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20?е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием”, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, рассуждают о “суровости приговора”».

Бурных аплодисментов и так было достаточно, когда писатели требовали расправы с мятежным Ананьевым. От «трудящихся» выступил некто Одинцов, приехавший из Ленинграда вместе с «Содружеством». Как и принято, он зачитал письмо, которое заканчивалось такими словами: «Члены редколлегии журнала “Октябрь” и прежде всего его главный редактор Ананьев навсегда запятнали свое имя перед русским народом. (Аплодисменты.) Мы считаем их поведение несовместимым со званием писателя России и требуем смены руководства журнала. (Аплодисменты.) Письмо подписано: Комитет спасения Онеги, Невы и Ладоги; ленинградское русское патриотическое движение “Отечество”; ассоциация ленинградских писателей “Содружество”, {356} клуб Есенина и другие организации, всего 18 тысяч подписей. И от себя хочу добавить два слова. Для вот этих товарищей с ленинградской писательской организации, которые сейчас слезливо просят нас не прибегать к репрессиям: мы слышали эти слезы уже! Но больше мы вам на поругание ни одного русского писателя не отдадим! (Аплодисменты.) Ни ушедших, ни тем более живущих сейчас. Хватит! Ваше время ушло! (Бурные аплодисменты, крики: “Браво!”)».

Председательствующий Юрий Бондарев: «Учтем! (Одобрительный смех в зале, аплодисменты.) Думаю, что сегодня нужно поставить вопрос о доверии к Ананьеву, ведь большинство выступающих говорит, что его пребывание немыслимо. Я думаю, мы сегодня поставим вопрос, потому что завтра настроение наше немножко изменится, немножко тонус опустится… (Возгласы: “Правильно!” Аплодисменты.)»

Ну что ж тут необычного — заурядный вариант советского собрания со сценарием литературной экзекуции, каких тьма в нашей истории. Поражала, правда, абсолютная глухота собравшихся во главе с президиумом ко времени: оно для них как будто остановилось.

Я был согласен с Андреем Турковым, выступившим на пленуме со своим ощущением от сочинения Синявского: «Мне это кажется легкомысленным, кажется вкусовым и моральным фрондерством, я это прочитал с чувством раздражения». Но и только. Непредвзятый читатель, а тем более литератор даст себе труд, как это сделал Турков, прежде всего, подумать о времени и месте происхождения текста («Прогулки» были написаны в лагере). Турков напомнил собранию, что в литературе уже бывали случаи, когда «в моменты великого горя, раздражения, горечи самые разные люди допускали сильные выражения по адресу очень любимых ими вещей». Он привел высказывания о России Грибоедова, Лермонтова, Блока, сказанные в минуты отчаяния. (Но даже слова классиков вызвали гнев зала!) Наконец, нужно судить о вещах Синявского с учетом его особой стилистической манеры с ее юродством, гиперболизмом, провокаторством, восходящей к Гоголю, Достоевскому, Розанову. Разгоряченной публике было не до стилистических тонкостей. Тут впору было подумать: а с писательским ли собранием мы имеем дело?

Годом раньше вышла статья историка Леонида Баткина «Возобновление истории». Хорошо зная корни советской научно-художественной интеллигенции, он вздыхал: «Вот беда: гуманитарный {357} ум и художественный вкус можно взвесить лишь посредством ума и вкуса. В культурно-профессиональной среде отличение овец от козлищ, блестящих и оригинальных трудов от пустых и компилятивных чрезвычайно затруднено в том смысле, что всецело зависит от уровня этой же среды. А она в своей преобладающей и особенно в наиболее официально-влиятельной части — в глубоком и подчас анекдотическом упадке. Образуется замкнутый круг».

Но ораторы пленума по-своему решали эту проблему. Один из них (Ю. Сбитнев) подошел к делу как теоретик. «Существует — и об этом надо смело сказать и прямо — существует две культуры! Покопаемся — найдем три культуры, так сказать… Мы должны смело и прямо посмотреть друг другу в глаза и сказать, что имеем две культуры, в частности, так сказать — культуры национальные и культуры наднациональные. (Аплодисменты.) Почему мы должны идти на поводу у людей, которые не признают нашу культуру?»

Этот мотив встречался и у других авторов — назойливое желание объявить себя носителями «чисто русской» национальной культуры, причем тем более настойчивое, чем меньше они имели отношение к культуре вообще.

Клака, засевшая в середине зала, не позволяла произнести ни единого спокойного слова и давно уже превратила собрание в митинг. Общая его антикультурная направленность поначалу была лишь слегка приправлена антисемитским душком. Это потом, в марте 1990?го, когда пленум получит всемирную огласку, бондаревцы спохватятся и в своем «Письме писателей России», адресованном Верховным Советам СССР и РСФСР, ЦК КПСС, будут оправдываться тем, что «едва ли не 70 процентов участников пленума были представителями братских литератур РСФСР». Но в те дни, 13 и 14 ноября, речь шла вовсе не о многонациональной, а исключительно о «великорусской» литературе. Новый захватывающий поворот этой теме дал Сергей Воронин, вышедший на трибуну пленума.